Расторжение брака - Клайв Льюис

– Какой-то город дурацкий... – начал я, – Ничего не пойму! На улицах никого нет. А раньше тут было больше народу?

– Нет, – отвечал толстоносый, – Дело в том, что у нас все очень склочные. Прибудет кто-нибудь, поселится и сразу поссорится с соседом. За неделю доходит до того, что рядом жить нельзя. Места много, все уже переругались и уехали. Селится он на соседней улице, а если там тоже найдется сосед, продвигается дальше. В конце концов он строит себе на отшибе новый дом. Тут это просто – представь себе дом – и готово. Так город и растет.

– А улицы стоят пустые?

– Вот именно. И время тут другое. Эта остановка, где мы ждали, за тысячи миль от того места, куда прибывают с земли. Все, кого вы видите, живут недалеко от остановки, но добираются они до нее много столетий по нашему времени.

– А где же те, кто раньше прибыл? Ведь не они первые?

– Вот именно. Не они. Те еще дальше продвинулись, перемахнули, так сказать. Жуткая даль... Там, где я живу, есть пригорок, а один здешний житель завел телескоп. Мы разглядели огоньки. Дома друг от друга миль за тысячу. То-то и плохо. Я думал, увижу этих, исторических... А никого нет.

– Если бы они вовремя вышли, они бы успели к автобусу?

– Как вам сказать... вообще-то, да. Но они и не хотят, эти все – Тамерлан, Чингиз-хан, Генрих V...

– Не хотят?

– Вот именно. Ближе всех Наполеон. У нас двое ходили его смотреть. Они, конечно, давно вышли, до меня, а вернулись при мне. Теперь мы знаем, где его дом. Маленькое такое пятнышко, а кругом пустота, ничего нет.

– Они там были?

– Вот именно. Дом у него большой, длинный, окон много, всюду свет. От меня, конечно, не разглядишь. Так, вроде головки булавочной...

– А его самого они видели?

– Вот именно. Заглянули в окно.

– Что же он делал?

– Ходил взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда, как маятник. Они целый час глядели, а он все ходит и ходит. И приговаривает: «Это Ней виноват... Это Сульт виноват... Жозефина виновата... Россия виновата... Англия...» Маленький, жирненький, усталый какой-то, ходит и ходит.

– Значит, город так и будет расти? – спросил я.

– Вот, именно, – отвечал толстоносый, – но можно принять меры.

– Какие же?

– Между нами говоря, этим я сейчас и занимаюсь. Что у нас плохо? Склочность, вы скажете? Нет. Таков человек. Он и на земле таким был. Плохо то, что здесь нет потребностей. Все у нас доступно, правда – не первый сорт, зато делать нечего не надо, только представь себе – и готово. Другими словами, у нас нет экономической базы для совместной жизни. Если бы людям был нужен настоящий магазин, они бы около него и селились. Общество зиждется на нужде. Тут-то я и вмешаюсь. Я еду не ради здоровья. Честно говоря, вряд ли мне там понравится. Но если я привезу к ним, вниз, настоящие вещи, тут же возникнет спрос. Открою дальше, люди ко мне стянутся. Централизация! На них на всех двух улиц не хватит. Мне – выгода, им – польза.

– Вы думаете, если им придется жить рядом, они будут меньше ссориться?

– Как вам сказать... Поставим вопрос иначе. Их можно будет утихомирить. Заведем полицию. Вобьем в них порядок (тут он понизил голос). Всё лучше... Безопасней...

– А какая опасность? – начал я, но он толкнул меня, и я понял, что надо спросить иначе.

– Простите, – начал я снова, – если им все так доступно, зачем им настоящие вещи?

– Ну, как же! Им нужно, чтобы дом защищал их от дождя.

– А эти не защищают?

– Конечно, нет. Куда им!

– Зачем же их строить?

Он нагнулся ко мне.

– Всё ж, безопасней как-то... – прошептал он. – Вроде бы вернее... Теперь-то ничего, а вот потом... сами понимаете...

– Что? – спросил я, невольно понижая голос.

Он что-то беззвучно произнес, словно думал, что я умею читать движения губ.

– Говорите громче, – сказал я.

– Скоро стемнеет, – еле внятно пробормотал он.

– Вы хотите сказать, – уточнил я, – что ночь действительно настанет?

Он кивнул.

– А при чем тут дома? – спросил я.

– Ну... кому приятно оказаться тогда без крова...

– Почему?

Он что-то сказал так быстро и тихо, что я несколько раз попросил его повторить. Наконец, он повторил, довольно сердито (те, кто шепчет, часто сердятся), и я спросил по забывчивости громко:

– Кто это «они»? Чего вы боитесь? Почему они выйдут, когда стемнеет? Чем защитит воображаемый дом?

– Эт-то что такое? – Крикнул высокий пассажир. – Разболтались! Шепчутся, видите ли! Слухи распускают! Эй, Айки, заткнись! Кому говорю!

«Так его!», «Черт-те что!», «Управы на них нет!» «И кто их пустил!» «Так его!» – закричали пассажиры.

Толстый, чисто выбритый человек, сидевший перед нами, обернулся ко мне.

– Прошу прощения, – сказал он. – Я поневоле услышал часть вашей беседы. И откуда только берутся эти темные предрассудки! Простите? Ну, конечно, чистая выдумка! Нет ни малейших оснований полагать, что сумерки сменятся тьмой. В образованных кругах на это смотрят иначе. Странно, что вы не слышали... Теперь мы считаем, что этот слабый, мягкий свет сменится зарей. Понемногу, конечно, постепенно. А что до страсти к «настоящим вещам», о которой говорил наш друг, это грубый материализм. Что с них взять? Отсталые люди, привязаны к земному... Для нас этот истинно-духовный город (да, при всех его недостатках, он духовен) – как бы детская, где творческий человек, освобожденный от уз материи, пробует крылья. Возвышенная мысль!

Пока шли все эти разговоры, в автобусе понемногу становилось светлее. Грязно-серое пространство за окнами стало жемчужным, потом бледно-голубым, потом ярко-синим. Нигде не было ни пейзажей, ни солнца, ни звезд, только сияющая бездна. Я опустил стекло, вздохнув благоуханный и прохладный воздух, но тут мой культурный собеседник страшно заорал: «Какого черта?!», навалился на меня и резко поднял стекло:

– Вы что?!

Я огляделся. Автобус был залит ясным светом, и светом жестоким. Увидев лица моих спутников, я содрогнулся. Одни были иссохшие, другие распухшие, одни – по-идиотски злобные, другие – совершенно пустые, но все какие-то линялые перекошенные. Казалось, если свет станет ярче, они развалятся на куски. В автобусе было зеркало, и я увидал вдруг свое лицо.

А свет всё разгорался.

Над нами нависла скала. Она шла отвесно и вверх и вниз, дна я не различал, а поверхность ее была темной и мшистой. Мы поднимались вверх. Наконец, мы увидели вверху ярко-зеленую тонкую черточку, ровную, как струна. Вскоре мы достигли ее и заскользили над поросшей травой равниной, по которой текла большая река. Мы явно спускались – верхушки высоких деревьев были всё ближе. Вдруг автобус встал. Мы подпрыгнули на сиденьях. Спутники мои ринулись гурьбой к выходу, толкаясь и бранясь на все лады. Я остался один и услышал, как за открытой дверью, в ясной тишине, поет жаворонок.

Вышел и я. Было светло и прохладно, как летним утром, минуты за две до восхода солнца; но само пространство показалось мне иным, незнакомым, каким-то особенно большим, словно и небо здесь дальше, и поляны просторней, чем на маленьком шарике Земли. Я как бы вышел наружу, и даже солнечная система была теперь домашней, почти игрушечной. Мне стало свободно и страшновато, и от обоих этих чувств я не отделался до конца изложенных ниже событий. Описать эти чувства я не могу и вряд ли добьюсь того, что вы, читая мой отчет, будете о них помнить; у меня просто руки опускаются – как же передать, как выразить толком, что я видел и слышал.

Сперва я, разумеется, взглянул на своих спутников, еще стоявших у автобуса, хотя кое-кто и сделал два-три неуверенных шага. Взглянул и обомлел. Теперь, на свету, они казались прозрачными – совсем прозрачными, когда стояли между мной и светом, и мутноватыми, когда стояли в тени. Говоря строго, они были призраками. Их можно было видеть и не видеть, как грязь на оконном стекле. Трава под их ногами не сминалась, даже капли росы не осыпались на землю.

Потом я увидел всё иначе. То ли в уме, то ли в глазах моих что-то сдвинулось, и люди стали обычными, а трава и деревья очень плотными и весомыми, так что по сравнению с ними люди казались призрачными. Догадка мелькнула в моем мозгу, я наклонился и попробовал сорвать ромашку. Стебель рваться не стал. Он даже не откручивался, вообще не двигался, хотя я ободрал об него руки и весь вспотел. Ромашка была твердой не как дерево и не как железо, а как алмаз. Рядом с ней лежал маленький листок. Я попытался его поднять, сердце чуть не разорвалось, но немножко этот листок я приподнял. Однако, тут же выронил – он был тяжелее мешка с углем. Я стоял, тяжело дышал и глядел на ромашку, как вдруг заметил, что вижу траву сквозь свои ступни. Значит, и я – призрак. Мне стало до тошноты страшно. «Вот это да! – подумал я. – Попался!...»

– Не хочу, не хочу! – закричал кто-то. – Нервы не выдержат!

Мимо меня к автобусу пронесся призрак женского пола. Больше я его не видел.

Прочие топтались на месте.

– Эй, как вас! – сказал шоферу высокий. – Когда обратно поедем?