Рассказы охотника - Илья Салов

— Здравствуйте, здравствуйте! — раздавалось со всех сторон.

— Добро пожаловать… Чаю не хотите ли?.. Присаживайтесь-ка.

— Вы как — вдвоем?

— Вдвоем.

— Из охотников никого не обгоняли?

— Обгоняли.

— Кого это?

— Ивана Иваныча. Он вальсирует неподалеку от сапинских дач, но теперь, вероятно, немного подвинулся.

Раздался хохот.

— Это всегда так! — заметил кто-то. — У него лошадь с норовом. Впрочем, когда он путешествует вдвоем, то дело у него идет успешнее, тогда он сидит в тележке, а товарищ ведет лошадь под уздцы.

Хохот усилился еще более.

Мы с Бурбоновым уселись за стол и принялись за чай.

— Ну, господа! — проговорил немного погодя распорядитель. — Охота завтра предстоит нам торжественная. В Девятовке выводок волков — два старых и пять молодых. Чур не зевать, смотреть в оба… Лист еще не облетел, трава не опала, как раз прорвется…

— Так-то так, — подхватил один из охотников, — только одно нехорошо, что как раз в острове этом лес рубите… Как бы гнездо не тронули…

— Лес рубят в другом конце, далеко… Гнездо держится в котловине, а лес рубят на горе… Это все пустяки…

— Хорошо, коли так.

— Уж это верно. Волк мужика не боится.

— А все-таки не мешало бы проверить…

— Что ж, и проверить можно… Пошлем Андриана, он и проверит.

— Пусть его подвоет…

— Извольте.

— А мне можно будет с ним ехать? — спросил я.

— Куда?

— В лес, послушать, как он подвывать будет.

— Так ведь вам тогда всю ночь придется не спать. Ведь Девятовский-то лес верстах в десяти отсюда. Пока доедете, пока там провозитесь, пока назад вернетесь, дело-то и подойдет к рассвету…

— Что ж такое?

— А если это для вас нипочем, так ступайте с богом!

— Конечно, нипочем.

— Только смотрите, завтра на лазу не спать!..

— Не бойтесь, не засну.

Позвали Андриана и отдали ему надлежащие приказания; охотники сели играть в карты.

Так как мне никогда не приводилось слышать, как подвывают волков, то нечего говорить, что я был в восторге сопутствовать Андриану.

Часов в 12 ночи пара подседланных лошадей стояла уже у крылечка флигеля. На одну из них сел я, на другую — Андриан, и мы отправились в путь. Ночь была в полном смысле слова восхитительная. Полная луна плыла по темно-голубому небу, усеянному брильянтовыми звездами, обливая землю мягким, серебристым блеском. Давно уже не видал я таких прелестных, поэтичных ночей. Я словно встрепенулся, словно ожил и, весь превратившись в созерцание, чувствовал, что душа моя наполняется каким-то неизъяснимым, восторженным, поэтическим настроением. Справа возвышались у нас горы, покрытые лесом, те самые горы, которые амфитеатром охватывают Саратов и составляют как бы продолжение Увекской горы, Алтынной и других, неизвестных по именам. Волнообразные горы эти при лунном свете казались громадными, и еще живописнее контуры их обрисовывались на прозрачном фоне неба. Направо кое-где синели и краснели сигнальные огоньки железной дороги… Путь наш пролегал по долам, среди огородов и бахчей, усеянных крупными шарами арбузов. Словно черепа сказочных богатырей, белели эти шары, усыпая собою, обширный дол; словно каким-то полем битвы проезжали мы, на котором пали тысячи героев, тысячи сказочных богатырей. Вдали за холмами стонал и грохотал поезд и, потрясая воздух диким стоном и воплем, еще более усиливал иллюзию… Как новый Дон Кихот смотрел я на все Это, и очарованию моему не было пределов…

Проехав верст пять, мы очутились в селе Разбойщине. Что за прелестную картину представляло тогда это село. Раскинутое на нескольких холмах, с высокой белой церковью, тоже возвышающеюся на холме, со множеством садов, кривыми улицами и проулками, с двумя-тремя оврагами, на дне которых крутились и прыгали гремучие ручьи, все облитое потоками серебра и блеска, «ело это невольно поражало своею живописною оригинальностью. И вспомнил я тогда другую такую же лунную ночь, но только зимнюю, светлую, морозную, с ветром, колючим, как иглы… вспомнил санки, летевшие по скрипучему снегу, дрожь, охватывавшую меня… женский смех и шепот… И, вспомнив ту чудную ночь, забыл, где я и что со мной. Я ехал, повесив поводья на луку седла, ехал, не правя лошадью, не глядя на дорогу… даже забыл про волков, про следовавшего за мною Андриана… Сердце вырывалось из груди, а рука словно искала обнять кого-то, как обнимала она тогда, в ту морозную, колючую ночь…

— Сударь! — послышалось вдруг сзади.

Я вздрогнул, оглянулся и вспомнил про Андриана.

— Теперь надоть того… — шептал он, — с коней-то слезать. Вот Девятовский лес… Давайте-ка привяжем лошадей вот к этому дереву, а сами пойдем пешком.

Я посмотрел направо и действительно увидал, что мы стоим у опушки леса, окутанные падавшею от него тенью… Мы слезли с коней, привязали их к дереву и углубились в темный лес.

— Вот тут сейчас вершина будет… — шептал между тем Андриан — а на конце вершины котловина выйдет, с камышами и кочками… там самое гнездо и есть… Идите за мной, а теперь пока молчите, ни слова, и шагайте осторожней… Он чуткий, даром что волк…

Картина изменилась, свет исчез… Лес был окутан мраком, и только кое-где, сквозь вершины дерев, прорывался местами бледный свет луны. Мы шли по мягкой мураве тихо, неслышно, крадучись, даже сдерживая дыхание, боясь дыханием этим нарушить царствовавшую тишину. Андриан шел передом, а я сзади, не спуская глаз с его тощей, маленькой фигуры, его косматой головы, прикрытой рваным картузом… Тишина в лесу была такая, что даже страшно было дышать. Лес этот не шевелился ни единой веткой, ни единым листком, словно он обомлел, умер, истлел и только ждал минуты своего разрушения. Как-то жутко было среди этого мертвого царства, и только один Андриан, то нагибавшийся, то к чему-то прислушивавшийся, то зорко оглядывавшийся во все стороны, оживлял собою эту окружавшую мертвенность… Иногда он останавливался, поднимал руку и, постояв таким образом несколько секунд, снова начинал красться промеж деревьев… Вдруг он остановился, пригнулся и, судорожно схватив меня за руку, заставил сделать то же… Я словно замер, но все-таки ничего не понимал… Что же это такое?.. В темноте мелькнуло два огонька, затем поодаль еще два… Я стал догадываться и в ту же минуту почувствовал, что мороз пробежал по моему телу, что волосы на голове словно зашевелились… а между тем огоньки все мелькали и мелькали… то загорятся здесь, то там, то потухнут, то снова вспыхнут… Сзади меня зашевелился куст, я осторожно поворотил голову и увидал, что в чаще куста этого засветились два огонька, засветились и словно пронизали меня насквозь своими лучами. Я не дышал, боялся пошевельнуться… Андриан словно умер, он лежал ничком, плотно припав к земле, и словно вдруг ушел и закопался в эту землю… Наконец огоньки потухли, шелест и треск стали отдаляться, а немного погодя и совсем замолкли, как будто и не было ничего.

— Волки! — шепнул Андриан и приподнялся на одно колено. — Мы их ищем, а они нас нашли. Видели?

— Видел.

— Многих насчитали?

— Я не считал…

— Оробели, что ли?

— Оробел…

— А я так сосчитал… все налицо…

— А разорвать они не могут?

— Коли смирно будешь лежать, так зачем они разорвут… Вот как побежишь от них, ну, тогда другое дело, пожалуй, что бросятся… а лежи смирно — ни за что не тронут.

И потом, переменив тон, прибавил:

— А теперь пойдем на просеку. Мы их туда потребуем…

— И придут? — спросил я.

— Должны бы прийти… Только тише как можно…

Мы повернули налево, прошли немного лесом и немного погодя вышли на просеку.

Свет луны опять так и облил нас с головы до ног, словно из темного, мрачного подвала; вышли мы на свет божий. Просека эта отделяла нетронутый лес от вырубленного, порубка которого, как видно, была произведена года три-четыре тому назад, ибо на порубке этой не было уже ни сложенных в сажени дров, ни ометов хвороста, а пни успели уже зарасти молодыми побегами от Корней. Выбрав один из таких-то обросших пней, возвышавшихся на опушке небольшой полянки, Андриан оглядел его со всех сторон, оглядел местность и, обратись ко мне, прошептал:

— Вот тут ничего, ладно будет…

И, разобрав руками поросль, прибавил:

— Садитесь, а я пойду вон за тот кобёл спрячусь.

Мы разошлись по местам, притаились, а немного погодя раздалось и подвывание. Подвывание это, начавшееся едва слышными нотами, словно выходившими из-под земли и то где-то далеко-далеко, постепенно усиливалось и наконец переходило в тот заунывный, отчаянный и словно вызывающий к состраданию вопль, который потрясает вас до глубины души. Тут слышались и гремели самые отчаянные ноты, тут было все: и голод, и отчаяние, и тоска. Читателям моим, конечно, не раз доводилось прислушиваться к унылому концерту этих голодных ночных скитальцев, что Же касается до меня, то мне несколько раз приходилось даже видеть хор этих странствующих артистов, и, признаюсь, каждый раз хор этот производил на меня самое потрясающее впечатление… Даже концерты слепых нищих, распевающих про „Лазаря слепого, большеглазаго“, и те не поражали меня с такою силою, как концерт этих хищников, не имеющих права жить. Так точно выл и Андриан. Запрятавшись в кобёл, под какой-то вывороченный корень, он так искусно замаскировался, что даже мне, знавшему, где именно скрывался он, казалось, что выл не он, а кто-то другой, далеко от меня находившийся. Все было тихо… Андриан завыл снова… вой его раскатился по лесу, пробежав по холмам и долам, и словно отозвался эхом. Но то было не эхо, а отклик старого волка. Отклик этот раздался из глубины оврага. Андриан замолк, и мертвая тишина снова водворилась… но тишина эта продолжалась недолго. Вой из оврага послышался снова, Андриан подхватил его, и два эти голоса словно вступили в беседу, словно принялись обмениваться вопросами и ответами. Я притаился, перестал дышать, а вой волков словно приближался. К старому хриплому голосу присоединились более свежие — и потрясающий Концерт начался,