Поэзия и проза Древнего Востока - Сборник

В формах мифологического сознания происходит также рост самосознания общественного человека, опирающийся на совершенствование производственной практики. Это отразилось прежде всего в самой мифологии, в таком отрыве от тотемистических представлений, когда звериное начало стало восприниматься как злое, отрицательное (драконы, змии и другие чудища), а человеческое начало — как доброе, положительное. Отсюда следовало и антропоморфирование, очеловечивание добрых божеств и зарождение мифов о борьбе доброго божества со злым, о превосходстве доброго божества, которое становится покровителем родного племени. Тогда начинают создаваться и мифы о людях или, во всяком случае, человекоподобных существах, иногда и полубогах, оформившиеся в сказания о «культурных героях» — «титанах» (первочеловеке, первовожде и т. п.), дарующих людям блага культуры (то есть научающих их обрабатывать, культивировать природу), о побеждающих змиев богоборцах, одолевающих или пытающихся одолеть злых богов. Таким образом зарождается самосознание общественного человека, разорвавшего пуповину, привязывавшую его к праотцу — звериному тотему, человека, выделившегося из первоначального человеческого стада, орды, человека сильного и действующего. Все более и более предметом устного творчества, объектом художественного слова становится человек, но человек не обычный, а выдающийся, герой, богатырь.

Возникает богатырский эпос, он складывается еще в догосударственную эпоху, и его ведущей идеей становится борьба «сверхчоловека»-богатыря со стихиями, со злыми божествами (мотив богоборчества), а также и с врагами родного племени, родной «земли».

Подобно тому как в мифологии поэтически выражался опыт общественного человека по осмыслению природы, в богатырском эпосе художественно обобщались исторические судьбы человеческих коллективов, родов, племен и союзов племен. С этим связаны историзация изображения, его связь с реальной историей, а также насыщение бытовыми реалиями, отмечаемые исследователями, особенно — в древнекитайской литературе.

Поскольку общественное сознание материализуется в языке, то естественно, что с языком не могут не происходить превращения не менее существенные, чем с ранними представлениями. И здесь также осуществляется закономерность развития от синкретизма к дифференцированности.

Уже в самых архаических текстах, воспроизводящих не повседневную, обыденную речь, а речь функциональную, — трудовой или иной обрядовой песни, повествования, обращения «старшего» лица, — бросается в глаза, что принцип членимости речи на естественные смысловые отрезки по синтаксическим нормам дополняется или заменяется нарочитым, искусственным членением. Это и воссоздает уже не обыденную речь, а «красноречие». Более или менее дробное членение на смысловые отрезки или словосочетания не совпадает полностью с синтаксическим членением обычной речи и придает ей большую выразительность. Это — тип речи, который приближается к нынешнему пониманию «художественной прозы». Еще более дробное, искусственное членение на краткие, экспрессивные словосочетания воссоздает тип речи, который приближается к нынешнему пониманию «стихотворения».

Важнейшими элементами древневосточного красноречия, которые обуславливают его искусственное членение уже не только количественно, но и качественно, являются повторы разного рода, вплоть до однородно и постоянно повторяющегося рифменного созвучия, аллитераций, ассонансов и т. п., уже не говоря о рефренах и, особенно, о разного вида параллелизмах.

Поясним примерами из древнекитайской литературы. Вначале — отрывок из книги «Мэн-цзы», философско-дидактического произведения, автор которого жил во второй половине IV — первой половине III в. до н. э.

Вот Мэн-цзы обращается к правителю царства Ци: «Представьте себе, государь, что один из ваших сановников отправился путешествовать в страну Чу, поручив жену и детей заботам своего друга, когда же вернулся, обнаружил, что его друг морил их голодом и холодом. Как он должен был бы поступить с ним?» — «Прекратить с ним дружбу!» — ответил царь. Мэн-цзы продолжал: «А когда судья не умеет руководить своими подчиненными, как быть с ним?» — «Отставить его!» — сказал царь. «А когда вся страна никак не управляется, как нужно? Как быть с этим?» — продолжал Мэн-цзы. Царь посмотрел направо и налево и повел разговор о другом!».

Здесь мы видим плавное, естественное синтаксическое членение речи.

Более дробное и искусственное членение речи типа художественной прозы употреблено автором «Мэн-цзы» для рассказа о яркой личности некоего Бэйгун Ю: «Он исполнен мужества, //не сгибается ни перед кем,// не опускает глаза ни перед кем…// Для него все одинаковы:// простой человек в своей хижине,// государь с 10 000 боевых колесниц».

Заметим кстати, что если в первом отрывке параллелизмы сообщали внутреннюю энергию плавному развертыванию мысли, то во втором — энергией дышит каждый смысловой отрезок.

А вот отрывок из книги «Дао дэ цзин» (или «Лао-цзы», по имени ее автора, жившего в IV в. до н. э.), в котором выдержано еще более дробное и мерное членение — стихотворного типа:

Тот, кто знает, — тот безмолвен.

Кто безмолвен — тот не знает.

Он подавляет чувства.

Он закрывает ворота.

Он надломил острия.

Он распустил узлы.

Он умерил блеск.

Он превратил все в прах.

Это и есть торжество Мрака.

Нельзя его обрести и сделать своим.

Нельзя его обрести и сделать чужим.

Нельзя его обрести — обратить на пользу.

Нельзя его обрести — обратить во вред.

Нельзя его обрести и его почитать.

Нельзя его обрести и его презирать.

Вся Поднебесная его почитает.

(Переводы Н. И. Конрада)

Мы видим здесь и прием единоначалия, и повторы, и параллелизмы, и, главное, ритмометр.

Здесь мы вплотную подходим к самой сути проблемы искусства слова, его образности.

Гениальная догадка древних о решающем значении подражания природе в зарождении искусства, первоначально наиболее глубоко и ярко высказанная Аристотелем, нашла подтверждение в наблюдениях и исследованиях современной науки.

В начатках словесного искусства тоже сказалось значение подражания природе.

Но на более высоких ступенях искусства слова, красноречия, природное подражательное начало все более осложняется и обогащается началом человеческим.

Из обыкновенной речи выделяются ранние художественные образы.

Для первобытного мышления свойственно прямое отождествление, например, объекта с его «прародителем». Поэтому, например, древневосточное выражение типа «девушка-серна» понималось когда-то не как сравнение, а как прямое отождествление: «девушка = серна» — как выражение слитного, синкретического восприятия. Когда же от этого представления отделяется восприятие, в данном случае, человека как отдельного объекта наблюдения, то и возникает некая особая двучленность «образа», в котором один объект — человеческий, «девушка», уже не сливается, а лишь уподобляется другому — нечеловеческому, а животному объекту, «серне», сравнивается с ним. Это и есть зарождение раннего художественного образа, образа-сравнения. Формируется все усложняющаяся система образов: наглядного описания, красочного изображения, олицетворения, уподобления, иносказания. Создается основа всей совокупности художественных изобразительных средств — эпитетов и метафор, всевозможных тропов и фигур. В основе образных средств, этой самой сути художественности («красноречия»), лежит полярная двучленность особого рода, когда один полюс относится к человеку, к естественной и обычной человеческой особи, или к человеческому ощущению, восприятию, чувству, а сочетающийся с ним второй полюс относится либо к сфере не-человеческой (предметы и явления живой и мертвой природы), либо к чему-то не вполне обычному или вовсе необычному для человека (например, к необычной, допустим, форме словоупотребления).

Нагляднее всего это видно на примерах образов, основанных на сравнении; тот же пример «девушка словно серна», «луноподобное лицо», или из древнеегипетского текста: человек действует, «словно сокол», и т. п. Или в шумерской любовной песне невеста, обращаясь к жениху, употребляет метафору-сравнепие: «Лев, дорогой моему сердцу».

Эта полярная двучленность всегда, хотя и не одинаково выпукло, осуществляется и во всех других видах образной системы, например, в эпитете, где человеческая грань, человеческое качество (сила, красота, ловкость) соотносится с неким сверхчеловеческим, или не-человеческим, или необычночеловеческим («железная длань» и т. п. или «сладостная красота» в той же шумерской песне: «Велика твоя красота, сладостная, точно мед»).

Такова же, по существу, психологическая основа эстетического наслаждения и от стихотворной формы, в которой (когда стихотворная речь особенно насыщена созвучиями и метрической организованностью) обычные человеческие мысли, чувства и действия выражены не естественным неразмеренным типом обыденной речи, а необычно, неожиданно, мерно-ритмированно и метризированно, а потому — красноречиво. Полюс знакомого, обычного, человеческого сталкивается с полюсом непривычного для человека, необычного, чудесного, и от этого столкновения высекается искра поэтической образности, художественной речи. Лаконично выражено подобное восприятие поэтической речи — мерной в отличие от обычной — в «Гатах Заратуштры», где Заратуштра похваляется тем, что он «пророк, славословящий богов»: «Размеренными словами песнопения обращаюсь я, а не неразмеренными».