Когда сгорает тот, кто не горит - Полина Викторовна Шпартько
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С того вечера Олу начинает сочинять стихи, нет, она не сочиняет, стихи сами льются из неё. Она принесла людям дар природы — песни, свежие и звенящие, как воздух после грозы, завораживающие, манящие, как море в блеске солнца. Бэр тут же подхватывает льющиеся звуки, рождается музыка, и он играет её на неведомом прежде инструменте, звучат не ноты, не мелодия — сама природа дарит слушающему свои тончайшие звуки: пение птиц, шорох травы на рассвете, шум прибоя, шелест дождя за окном, что слышит сидящий в тепле у камина, ветер шумящий меж крон высоких столетних деревьев, южную ночь, где в тиши, жизнь и любовь слились воедино и не знают конца… Бэр и Олу играют божественную музыку в маленьких кабачках и барах. Их песни исцеляют людей, забывших, что такое свобода, их музыка даёт силу, несёт добро. Скоро услышать их приходит всё больше и больше людей, и вот они уже собирают целые стадионы. Но свободные люди не нужны правителям, им нужны овощи, которыми легко манипулировать, роботы, что исполняют инструкции, винтики большой машины, и как-то во время концерта военные хватают Олу и Бэра прямо на сцене. Олу видит глаза людей полные сочувствия и одновременно страха. «Помогите!», — кричит она, но никто не двигается с места. Их музыка дарила людям свободу, но не учила бороться со страхом, несла добро в сердца людей и изгоняла из них агрессию.
— Никто не помог! — зло прокричала Олу Мудрой. — Трусы! Да, если бы хоть несколько бросились спасти нас… Они! Они! Все! Все виноваты! Те, кто ничего не заметил, ни о чём не хотел знать! Те, кто слушал нашу музыку, а потом отказался от нас! Они поверили, что ничего не было, что всё только казалось, и причиной тому гипноз и вещества! Им было так проще! Они ни во что не хотели вмешиваться. Они боялись! Да те, кто мучили нас — они лишь кончики пальцев, выполнявшие общую волю всего этого мерзкого организма. Уничтожить нас и забыть — вернуться в прежнее болото — потому что постоянный тупой страх — это ничего, это норма жизни, а страх острый — страх того, что тебе сейчас причинят боль, что тебя уничтожат, такой страх, такой страх для людей невыносим.
— Страх победил свободу. Свободу, что принесли вы с Бэром. Её оказалось слишком мало.
— Мало оказалось зла и агрессии. Что ты сделаешь своим добром? Что ты сделаешь добром, когда против тебя пушки и автоматы?
— Так когда-то говорил твой отец, — Мудрая прикоснулась к прошлому, вспоминая последнюю встречу с тем, кого любила. — Неужели мы ошибаемся? Неужели… Но, может, спустя поколения, то, что вы посеяли сейчас, прорастёт и…
— Пусть только прорастёт — его тут же задушат. Прошли давно времена, когда кто-то ещё пытался выбраться из трясины, нет больше героев, и с молоком матери даётся: не пытайся и ты будешь спасён. Это тупое стадо! Зачем оно? Зачем ты помогаешь им?
Пламя заводской печи, где встретились служительницы, вдруг взмыло вверх и приблизилось к опасной черте.
— Ты сидишь в этой печи и сдерживаешь пламя, пока этот олух, — Олу указала на задремавшего на посту рабочего, — видит очередной сон. Если бы я могла! Я спалила бы их всех!..
— Я оберегаю людей, слежу, чтобы огонь оставался для них другом. Ты несёшь… ты несла… свет, искусство, ты дарила вдохновение, поощряла фантазию. Мы служим природе и человеку. Не может, не может быть, что нельзя уже ничего изменить, что нельзя помочь! В тебе говорит только месть!
— Изменить можно! Но не так: только добро и любовь, — вновь повторила Олу слова и интонацию Мудрой.
— Ты должна исцелиться. Ты сможешь, как и прежде, вдохновлять людей…
— Я ненавижу людей! Я их убью! Сожгу!.. Всех…
— Тише! Тише! Это твои свежие раны. Я обращусь к Старейшему, к духам природы, должен быть способ…
Обрывки земных воспоминаний вновь вспыхнули и понеслись перед Олу. Грязные стены, замызганный кафельный пол, их разделяют с Бэром, Олу понимает, что это навсегда, Олу кричит, ей что-то колют, какая-то инъекция, пол, стена… последнее, что помнит Олу: грязные чёрные подтёки на серой известковой стене… Перед Олу тёмный потолок, тёмно-красный, бордовый плафон, Олу лежит на чём-то мягком, вокруг несколько силуэтов. Олу слышит: «Инъекция!», чувствует укол в руку, тут же ощущает на себе тяжесть чьего-то тела, и сознание вновь покидает её… Темно. Откуда-то пробивается тусклый свет. Вокруг вновь грязные стены с чёрной плесенью, стена движется к Олу, покачивается, начинает вращаться, Олу пытается встать, она сидит на полу или на скамье, пол её больше не держит, он начинает вращаться вместе со стеной, «Куда?», — хочет крикнуть Олу, но только сипит.
— А! — хрипит она.
Кто-то ударил Олу. Она лежит на холодном полу, нет, всё-таки пол не ушёл, он здесь… Ещё удар, ругань, удар… Тишина. Олу с трудом поднимается, опираясь на локти, она вся мокрая, пол холодный и мокрый, стены вокруг теперь только слегка наклоняются, на сером фоне в тусклом свете стоят два тёмных силуэта. Один из них делает движение к Олу, но другой останавливает его. Серые стены темнеют… Новая картинка всплывает перед Олу: яркий свет сразу нескольких ламп, бьющих прямо в лицо. Олу сидит в освещённой комнате, на неё направлена телекамера, губы не слушаются её:
— Ты и я. Я и ты, — с трудом повторяет Олу слова своей песни.
В другом конце комнаты появляется Бэр, он бросает взгляд на Олу и тут же отводит его прочь. Глаза его прежде озорные, теперь злые и горящие. «Бэр!», — хочет крикнуть Олу, но только сипит, она вскакивает, но ноги её не держат, падая, она чувствует, как кто-то подхватывает её, усаживает обратно, чья-то рука опускается ей на плечо и вдавливает в кресло. Бэр выходит к другой телекамере, он говорит, слова звучат твёрдо, но они не живые, а какие-то механические:
— Я не хочу больше иметь ничего с этой проституткой. Я был под её влиянием, под воздействием веществ, но я излечился.
«Проституткой, — медленно собирается в голове Олу, — разве он это говорит обо мне?» Она пытается встать, но рука на плече придавливает её ещё сильнее.
— Я подтверждаю, — продолжает Бэр, — всё, что вам казалось, вам только казалось. Я должен извиниться
