Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели - Карла Рэй

Дом, где я родилась, являлся звеном в цепи одинаковых домов, выстроившихся в ряд на нашей улице. В каждом доме имелся второй этаж с небольшим окошком, проделанным в покатой крыше. Перед входной дверью был маленький сад, подходящий как раз для того, чтобы выращивать там голубые гортензии. Сад окружала низкая стена, по верху которой шли закругленные кирпичи; она представляла собой идеальную скамейку для посиделок в хорошую погоду, когда соседи выходили на улицу поболтать друг с другом. Задний двор был слишком мал, чтобы разбить там овощные грядки, и это послужило одной из причин нашего переезда из того района после войны.

Улица, на которой мы жили, носила вызывающее название Мальзенхоф, то есть «сад наслаждений», или «цветущий сад». Однако она не соответствовала своему названию и не дожила до нашего времени, уступив место однообразной многоэтажной застройке.

Матери в те дни рожали дома, а врача-акушера вызывали лишь в наиболее серьезных случаях. Мое упрямое нежелание появляться на свет было в конечном итоге побеждено докторскими щипцами, вынувшими меня через сухой родовой канал.

Моей красавице-матери было тогда двадцать пять лет, симпатичному отцу – двадцать четыре, но они плохо представляли себе, что делают, заводя детей. Лишь одно они знали наверняка: я должна была вырасти чудо-ребенком, которым никто из них никогда не был. Они хотели добиться того, чтобы члены их семей и соседи восхищались мной. Для матери это было важнее, чем для отца: ее семья противилась браку, поскольку она выходила замуж за человека, находившегося ниже на социальной лестнице.

После моего первого принудительного крика акушерка насухо меня вытерла и протянула дрожащей матери для кормления. Конечно, мать гордилась мной, гордилась своим первым успехом, и боль была почти забыта, а вся суета казалась далеким прошлым. К тому же я выглядела милой, что тоже помогло. Следующей ее мыслью было меня крестить.

Католическая культура, в которой я родилась, принимает как данность простой и пугающий исходный тезис: человеческая природа несет в себе зло. Зло присуще ей изначально, характеризуя суть нашего бытия. Религия проникла в плоть и кровь людей, населяющих южную часть Голландии. Все они твердо верили, что без христианского крещения душа отправляется прямиком в ад.

Катехизис гласил, что невинным детям уготовано особое место под названием лимб, где они, к счастью, не страдают от адского пламени, но и не могут «лицезреть Господа». Это положение, подтверждавшееся буллой, изданной католической церковью в далеком прошлом, в конце двадцатого века было аннулировано другой буллой, однако в 1938 году никто не сомневался в существовании лимба. После родов семьи торопились с младенцем в церковь, чтобы снизить вероятность его попадания в столь печальное место, как лимб. Мать ребенка редко присутствовала при крещении – к тому времени она еще не успевала оправиться после сурового испытания, связанного с приходом в мир еще одного вместилища грехов. Вместо нее по улице шествовала тетя с младенцем на руках в окружении стайки подруг и родственниц; младенец возлежал на подушке, покрытый белой сатиновой простыней с кружевами. В церковь можно было попасть только пешком, если, конечно, вы не владели лошадью с коляской или редкостной по тем временам вещью – автомобилем. У нас ничего этого не было. Если шел дождь, младенца защищала простыня.

Младшая сестра матери поспешила в церковь, где крестила меня, дав по традиции латинское имя. Родители решили оградить меня от козней дьявола с помощью трех святых: меня назвали Каролиной Иоганной Марией.

Кроме того, имена представляли и моих предков. Первое было дано в честь Кэролы, матери отца, родившейся в Германии. Меня никогда не звали этим производным от Каролины именем, поскольку моя замечательная мама, не любившая – нет, ненавидящая – всех немцев (за исключением моего отца) и пренебрежительно относившаяся к семье мужа, заявила: «Кэрола? Только через мой труп!» Она слегка изменила произношение имени, чем серьезно повлияла на его смысл, и назвала меня Карлой.

Моя мать была цветущей, стройной женщиной, обладательницей роскошных волнистых золотисто-каштановых волос, обрамлявших гладкий лоб и красивое лицо. Карие глаза ее казались слегка прикрытыми, брови изгибались изящной дугой, губы были полными. Ее растили заботливые, благовоспитанные родители; она обучалась шитью, моделированию одежды и преподаванию, о чем свидетельствовали полученные дипломы. Во время войны она шила для черного рынка и помогала всем нам выживать. Подростком моя мать испытывала беспокойство оттого, что ее семья состоятельна, а все вокруг бедны. Эта проблема легко разрешилась: она вышла замуж за человека, у которого была лишь скрипка да привлекательное лицо.

Красота моего отца завораживала: он был высоким, мускулистым и прекрасно сложенным мужчиной. Лицо его казалось удивительно правильным: тонкий прямой нос, серые глаза, гладкая кожа. У него был квадратный подбородок, а рот можно было бы назвать «решительным». Он имел практический склад ума и много знал о том, как мастерить вещи, выращивать растения и чинить обувь.

Отец рос в многодетной семье: когда он появился на свет, родители уже не думали о колыбели или детской кроватке, укладывая его в нижний ящик комода. Он рассказывал об этом с кривой усмешкой, но такое прошлое породило в нем непреходящее чувство страха и печали.

Он появился на свет в Краненбурге, городке, расположенном на германо-голландской границе, жители которого говорили на языках обеих стран, хотя его семья предпочитала немецкий. Они без проблем поселились в Голландии, когда отцу исполнилось семнадцать, и он заявил, что голландец по национальности.

Когда война подошла к самым границам, отцу было двадцать пять. Его призвали на службу в голландскую армию, где быстро оценили его преданность. Он был готов сражаться за Голландию, поскольку эта страна давала ему работу и средства к существованию. Отец превратил свою благодарность в стремление защищать страну, которую теперь искренне считал своей родиной.

Вторая мировая разразилась менее чем через год после моего рождения. Поначалу мать превратилась в комок нервов, но постепенно успокоилась, поскольку оккупация гарантировала вполне приемлемый образ жизни и отец вновь возвращался домой по вечерам. Так война прочно вошла в жизнь людей и их детей.

В НАСЛЕДСТВО от семей обоих моих родителей мне досталось чувство вины, связанное с сексом. Для католицизма того времени, просто-таки зацикленного на чувстве вины, в этом нет ничего необычного, однако об этом стоит упомянуть.

Корни моей матери уходят во французское дворянство; во времена революции ее предки избежали гильотины, покинув страну. В Голландии, чувствительной к социальному статусу, они считали себя выше нетвердых, как им казалось, моральных устоев простонародья, а потому, когда страсть, охватившая моих бабушку и дедушку, вылилась в беременность, они поспешили жениться. Мать рассказала мне о них, когда я сама собиралась выходить замуж (хотя и не была беременна), однако история на этом не закончилась. Однажды, когда бабушка в одиночестве гуляла по полям, разразилась гроза. Она повернула домой, как вдруг произошло нечто ужасное: рядом с ней ударила молния, расщепив дерево и оставив на нем черный, как сажа, ожог. Это было последним, что бабушка увидела. После этого она ослепла – или оттого, что вспышка сожгла ей сетчатку, или из-за пережитого шока, или от всего сразу. В чем бы ни крылась причина, бабушка так никогда и не поправилась, родив дочь (а позже еще троих детей) полностью слепой.