Краеугольный камень - Александр Сергеевич Донских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Думали после взрыва, и радуясь и плача, и свои и чужие: нет и не бывать России отныне и впредь. А о Святой Руси через десяток лет и вспомнить будет некому.
Однако из дыма и огня, из пепла и гари медленно и согбенно стало подниматься к миру какое-то новое создание – титан. И когда оно выявилось, выпрямившись совсем, то увидено было: израненное, но не изувеченное. То была новая, до неузнаваемости преображённая огнём и стужей, в битвах и думах, в стонах и смехе, в злобе и нежности Россия – Советская Россия.
Но и ей, советской, не раз преобразиться суждено будет и являться перед светом белым чем-то абсолютно новым, и опять-таки чарующим, и опять-таки озлобляющим сторонних людей.
Что бы, однако, ни выбрала Россия за свою непростую историю, нечто старое или новое, Восток или Запад, учение святое или немецкое, и как бы сама она себя ни ломала и ни оклеветывала и как бы её ни ломали и ни оклеветывали, а жалованное судьбой принимала и принимает в себя и на себя как должное, как неизбежное. Что бы ни было, какие бы ветры-ураганы ни проносились над ней, а её жизнь из века в век неизменно оставалась жизнью великого, временами непосильного труда физического и духовного, жизнью неустанного поиска, но и жизнью тяжких сомнений, жизнью внезапных рывков, но и жизнью онемелого оцепенения. И оцепенения эти, и раздумья, и приглядки тянуться могли десятилетиями, обескураживая, озадачивая, а то и раздражая другие державы и народы.
Однако снова, снова – и поиски, и сомнения, и труды, труды великие и малые, труды на себя и на других. Труды время от времени с рывками в неведомое, а то и в нечто невозможное. Трудами миллионов и миллионов терпеливых, неторопких, неизбалованных прелестями жизни и милостями природы тружеников крепла она государственно, крепла духовно, крепла в науках, в новостройках, в полях, в глубинах земных и даже в космосе, неизменно оставаясь самою собой – совестливой, задумчивой, отзывчивой, загадочной подчас до непостижимости.
Её боготворили и ненавидели, её возносили и растаптывали, за ней шли как за поводырём единственным и единым и от неё бежали как от чумы и бомбёжек, а она трудилась и трудилась знай себе, потому что вызнала своей судьбой изломистой и прихотливой: веруй, человече, не веруй, а Бог перво-наперво труды любит.
И тяжкий крест, но и святой долг её – быть великой. Быть великой в просторах земель своих, в замыслах, в свершениях. И не для самолюбования и самоуспокоения ей эта великость, это величие, а чтобы уберечь весь мир земной, породу людскую, Богом замысленную и Ему же подобную, от распада и тлена, от шагов непоправимых. А потому трудиться ей приходится – и нужно! – гораздо больше, чем другим державам и народам.
Но она не ропщет – трудится и трудится.
Трудится и для себя, и для всех.
Такова её судьба; а от судьбы, говорят, не уйдёшь.
Глава 2
Одним из миллионов таких тружеников, но не из рядовых, не общего складу человеком, был Афанасий Ильич Ветров. Он, в пятидесятых-шестидесятых молодцевато и ходко пройдя стезями комсомольского вожака сначала на заводе, потом – в городском районе Иркутска и дальше – в области, выбился ещё молодым в инструкторы отдела обкома партии, потом, в семидесятых, – занял, говорили, ответственную, а значит, был на виду, должность в секретариате, чуть позже – уже в секретарях, а это – высота, а это – о-го-го. Работа в партийных кругах узкопартийно ориентированного государства – безусловно, чиновная, то есть по своей сути служба. Но если строже и точнее сказать – чиновничья, бюрократическая. Если же определять её характер с литературной мягкостью и приглаженностью, – работа всё тех же всепланетных белых воротничков. Однако чиновником, администратором напористый, неуёмный, нравный, неусидчивый, нередко неуживчивый, привычный жить и поступать по своему разумению Афанасий Ильич себя не мыслил и не чувствовал. Да и в кабинете, на одном, хотя и уютном и обжитом, местечке не охоч был засиживаться, тем более находиться там с притворством перед подчинёнными или посетителями: мол, очень занят, не мешать. Номенклатурно будучи работником сугубо идеологическим, или, как романтично говорили тогда в речах и передовицах, работником идеологического фронта, к таковым себя всё же не причислял. Но вполне серьёзно и не без гордости полагал, что он – прораб, а при случае, когда необходимость есть на то, чернорабочий на стройке коммунизма.
Об этом самом своём прорабстве крепко запомнился ему разговор с одним грустно-весёлым инженером-прорабом из лагерного в те времена Ангарска, – Иваном Степановичем Захарьиным.
– Человек ты, Афанасий Ильич, ещё молодой, вижу, что впечатлительный, совестливый, хотя и чиновный. Может, с такими мы и выбредем когда-нибудь на правильные пути-дороги. А пока у нас задача предельно чёткая и, главное, благородная – строить города, поднимать страну, растить детей. И думать: только б не было войны. Выше нос, младое поколение! Вперёд к высотам коммунизма!
– А вы их знаете, как сказали, правильные пути-дороги?
– Знаю! Прямо, прямо топай, а потом – хоп: налево. В малинник к б… как раз и угодишь. Смотри только, чтоб жёнка твоя не усекла… Ты меня, Афанасий, конечно, извини за резкость: не до философствований мне и обхождений. Я ведь прораб! Про-раб! Чуешь слово «раб»? То-то же! Как в Древней Греции или Риме. Там на рабах столетиями жизнь стояла и процветала. А теперь так же в России нашей матушке: прорабы – главные люди, хотя и начальников над ними, всяких патрициев, – как собак нерезаных. Знаешь, верю, что потихоньку-полегоньку и отыщем путь. Главное, понял я, идти надо. Идти и идти. Не топтаться на месте, не распускать слюни. А ещё строить и строить. Строить, строить и строить, мать вашу! Города, заводы, мосты, корабли – что угодно! Да хотя бы заборы и уборные, если в какой-то момент окажется казна небогатой! Так-то, брат Афанасий!
Бывает такое: встретишь человека мимолётно, на ходу да на бегу, поговоришь с ним о чём-то второпях, но отчего-то остался он в сердце твоём. Думаешь после не раз: вот какой человек хороший, сколько о жизни знает и верно
