Лесная невеста - Елизавета Дворецкая

А поскольку общая картина древней жизни в любом случае будет фантастической, автор позволил себе расширить границы реальности до тех, в каких ее видели сами наши предки. У их реальности была не только внешняя, видимая, но и невидимая сторона, от этого не менее реальная. Можно сказать, что именно «фантастический» роман и будет по-настоящему «историческим», когда речь идет о столь отдаленной эпохе, которая сама по себе для нас является уже не столько реальной, сколько фантастичной.

Пролог

Была глухая осенняя ночь, город спал, и только в новой бане в углу княжьего двора горели два небольших масляных светильника, поставленных на лавку. Повитуха задремала на овчине, устав после суточного бодрствования и нелегких трудов. Новорожденный, завернутый в старую отцовскую рубаху и крест-накрест перевязанный поясом, лежал рядом с матерью. Впервые за сутки здесь стихли шаги и голоса, прекратились скрип дверей и плеск воды.

Пламя двух фитильков почти не разгоняло мрак, только на бревенчатых стенах шевелились тени. Женщина засыпала, и сквозь дрему ей мерещились звездные бездны небес, распахнутые над низкой крышей, близко-близко. Из открытых Врат к ее сыну спускались три вещие гостьи, и звездная пыль искрилась на их белых покрывалах. Первая, согнутая старуха с доброжелательным морщинистым лицом, улыбалась младенцу, приветствуя его появление на свет. В натруженных руках она держала кудель и готовилась тянуть из нее нитку. Вторая, средних лет, принесла веретено, чтобы мотать на него старухину нить, и с добрым сочувствием глядела на молодую мать. А третья, совсем юная девушка с беспечным, дерзким, лукавым лицом, смотрела вызывающе, насмешливо и повелительно. В ее власти – будущее, а в руках поблескивали железные ножницы, которые она пустит в ход прямо сейчас или через семьдесят лет, – как пожелает…

Глава первая

Смолянск, 830 год

С самого утра никто не ожидал важных новостей, тем более таких печальных. Накануне старейшина Русак праздновал рождение долгожданного сына: у него было уже шесть дочерей, и вот наконец-то вещие вилы, достающие младенческие души из облачного колодца Макоши, извлекли для него мальчика! Незадолго до рассвета Русакова мать, исполнявшая обязанности повитухи, вышла из бани, поклонилась на восток и протяжно закричала, чтобы слышали небо и земля:

– Вот родился у волчицы волчонок, людям на радость, себе на здоровье!

И старейшина, услышав ее голос, тут же высунулся из двери, восклицая:

– Ну, что там, что?

Его пояс и рубаху – чтобы завернуть новорожденного – приготовили заранее, но Русак, услышав долгожданное «сын!», то и другое стянул прямо с себя и поскорее сунул в руки прибежавшей женщине, словно боялся, как бы Макошь в последний миг не передумала и не подсунула ему седьмую дочь![1]

В первые три дня никому, кроме повитухи, не полагалось видеть роженицу и новорожденного. Даже близко подходить к бане, где они оставались втроем, не следовало, и Русак изнывал от нетерпения, не в силах дождаться мгновения, когда наконец сам сможет убедиться в своем счастье.

На радостях он тут же закатил пир, тем более что в гостях у него в эти дни были все трое детей смолянского князя Велебора. Пива пока еще варить было не из чего – ячменя оставалось едва на посев, – но браги, приготовленной на березовом соке, хватало: белых древесных «коров» с черными отметинами на шкурах в окрестных лесах имелось бессчетно. В Днепре наловили рыбы, а старший княжич Зимобор подарил хозяину одну из добытых лосиных туш. Пир удался на славу – смолянские кмети, родичи и домочадцы Русака, соседи весь вечер и полночи пили, пели, даже плясали, оглашая свежую весеннюю ночь радостными хмельными голосами.

– Ты его как назовешь? – приставал к счастливому отцу младший Велеборов сын, Буяр. – Назови его Смог!

– Лучше – Наконец! – предлагал один из кметей, Прибыток, поддерживая княжича, который от пьяного хохота почти валился на стол.

Но Русак не обижался, а только, найдя пьяным взглядом какую-либо из сновавших вокруг женщин, размякшим от радости голосом допрашивал:

– Сын? Нет, ты мне скажи, верно – сын?

Княжна Избрана во всем этом буйстве участия не принимала, но оба ее брата с дружиной гуляли почти до утра. В Дивий бор, где располагалось гнездо весей, возглавляемых Русаком, они приехали поохотиться. После долгой голодной зимы вся дичь в ближних лесах вокруг Смолянска, столицы днепровских кривичей-смолян[2], была повыбита, а здесь паслось немало лосей. Уже вчера охотники привезли в Русакову весь шесть убитых быков, и весь вечер челядь возилась, разделывая туши.

Погуляли хорошо – давно так не случалось. Даже сам Секач, воевода и кормилец младшего княжича Буяра, упившись Русаковой брагой, плясал посреди избы и диким голосом пел «Купался Полель, да в воду упал», топча осколки глиняной миски. Стоянка, девушка из местных, пробегала мимо с кувшином, стараясь обойти пляшущего воеводу, споткнулась и упала прямо на Зимобора. Он поймал ее и посадил себе на колени, и она не стала возражать – красивый старший княжич ей нравился, и она уже второй день поглядывала на него, улыбаясь глазами и будто бы чего-то ожидая. Буяр, красный и взмокший, все норовил схватить Стоянку за плечо и пьяно орал:

– Брось его, иди лучше ко мне! Он порченый! У него невеста-покойница, ко всем его девкам по ночам приходит и душит!

– Сам ты порченый, вяз червленый тебе в ухо! – кричал в ответ Зимобор, отталкивая от девушки загребущие руки младшего брата. – Отвяжись! А то я тебя так испорчу, что вообще девки больше не понадобятся! Ты не бойся! – утешал он Стоянку, обнимая и не давая соскользнуть со своих колен. – Она давным-давно умерла, этой весной как раз семь лет, срок вышел, теперь уймется, больше не будет ходить!

Буяр, обидевшись, полез было разбираться, но толкнул кого-то из гостей, залил кому-то праздничную рубаху брагой, и двое молодых и гордых полохских мужиков посчитали, что это непорядок. Крепко взяв Буяра за белы руки, они подтащили его к бочонку и хотели макнуть, но оказалось, что браги осталось всего на донышке, и Буяру только замочили русый чуб. Тогда Дедилей остался держать жертву, а Оленец собрал со всех кубков и кувшинов остатки браги, вылил опять в бочонок, и тогда уж они макнули Буяра от души. Неудивительно, что уйти спать своими ногами ему потом было не под силу, и Секач на себе уволок его в овин, где гостям приготовили лежанки на старой соломе.

Стоянка все порывалась убежать, но больше для порядка, так что Зимобор легко догнал ее в сенях, где валялась куча мешков, пахнущих старой-престарой мучнистой пылью. Бровка и Чудила за каким-то лешим его искали, подкрадывались, как им казалось, неслышно, но очень громко стукаясь пьяными головами о косяки, истошным шепотом советовались, здесь ли он, не позвать ли его или принести факел и посмотреть, а Зимобор кричал им, чтобы шли к лешему, он занят… Куда и когда девушка исчезла, уже не заметил, а сам так и заснул на куче пахучих мешков.