Записки одессита - Егор Кастинг

Я знаю всего Пастернака, я давно понял, что это гений, я так не смогу никогда, и потому я бросил писать стихи. Но думать о них не перестал.

Как-то я в ресторане, пьяный, заспорил насчет Пастернака. В Америке еще. Было так. Я тогда крепко выпил… Под конец вечера появился человек, знакомый моих знакомых, у него была жена полухудожница, он подсел к нам. Я знал его в лицо, он год назад из Питера приехал в Америку; понятно, денег нет, озлобленность, неуверенность в завтрашнем дне. Там таких много, я сам когда-то через это прошел. И вот он говорит:

– Я – поэт.

– А, поэт! Ну раз так, прочти что-нибудь. Он прочитал мне какие-то свои стихи. Я, естественно, сказал, что это говно. И добавил:

– Пастернак – высокая поэзия, а ты кто? Какой из тебя поэт? – и процитировал:

В тот день всю тебя от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал назубок,Шатался по городу и репетировал.

Я на чем всегда попадаю? На Пастернаке. Моя рецензия переполнила чашу терпения поэта. Я, видно, его оскорбил в самое сердце. При том что ему и так жилось несладко.

Мы вышли из ресторана… А был я в таком состоянии, что меня мог и пятилетний ребенок избить. Похожий случай у того же, кстати, ресторана был с Володей Козловским – с «Голоса Америки», я ему сказал:

– Как говорил Мастер поэту Бездомному: не пишите больше.

Но Володя – интеллигентный человек, он не стал драться и просто ушел, как будто согласившись со мной.

На улице, помню, поэт начал истерически что-то кричать. Дальше я лежу на асфальте, поэт сидит у меня на груди с поднятым кулаком и говорит:

– Я тебе сейчас как врежу в челюсть, гад! Проси прощения!

Я послал его на хуй. Он ударил меня по голове. Потом все кончилось. Идти я мог с трудом, но до машины добрался, залез в свой «мерседес» и поехал – это было намного легче, чем идти.

В семь утра я проснулся, вспомнил все и начал обзванивать знакомых, я искал поэта, бой с которым закончился так жалко. Я дозвонился полухудожнице:

– Слушай, ты найди этого пацана, и пусть он найдет меня… Если он боится синяков, у меня есть две пары боксерских перчаток, побуцкаемся при свидетелях, и я буду удовлетворен. А так у меня еще и цепочка пропала за две тысячи… Заявлю в полицию – его депортируют…

Он не находился, а полицию я не вызывал. Зато мне передали, как жена поэта отзывается обо мне:

– Мы боимся! Егор с такими людьми связан, пришлет наемного убийцу…

Наверно, они намекали на то, что я работал со строителями, а этот бизнес держала тогда итальянская мафия…

Я не стал никого в этом разубеждать. Я только зловеще молчал, и это действовало. Пару лет поэт с этим жил и мучился, и оглядывался по вечерам…

Потом у меня была еще одна драка по поводу Бориса Леонидовича, в Москве.

Мы сидели в «Маяке» в пятницу вечером. Выпили крепко… Один малый, толстый и здоровый, взял микрофон и стал петь со сцены. Кто-то из девушек за нашим столом говорит:

– Зачем мы это должны слушать? Пойди лучше почитай Пастернака.

Я подошел к сцене и говорю:

– Слышь, брателло, я могу после тебя выступить? Он говорит:

– Иди на хуй. Иди, короче, отсюда.

– Слушай, ну это некрасиво, это ж клуб. Надо отвечать за свои слова…

– Ну ладно. – И он бросил микрофон. Я стал читать стихи… Но вокруг стоял такой шум, и до такой степени меня никто не слушал, что я быстро понял: это ни мне не нужно, ни им. Когда я сошел со сцены, ко мне подходит мой толстяк:

– Слышь, брателло, ты ж мне сказал, что надо отвечать, – так я готов.

Он меня пригласил драться!

Мы пошли в предбанник, что у сортиров.

За нами пошел охранник. Я был хоть пьяный, но сообразил, что, если этот здоровяк попадет в меня со своей массой, то я тут же упаду. И я понял, что надо убивать его.

Когда я увидел, что его правый кулак идет к моей голове, то тут же – фантастическая вещь, какая память у тела! – я его левой снизу как захуячил в челюсть – и еще правой сбоку по голове. Тебя научили 30 лет назад, а тело помнит. В чем прелесть бокса, так в том, что ты без замаха бьешь. Из любого положения, где у тебя рука находится. А так-то человек, если не боксер, обычно делает замах – и показывает свои намерения.

Ударил я, значит, и – о чудо! – он сразу стал оседать…» И тут я – в первый раз в жизни – ударил человека ногой. (Ну, первый, – так надо же когда-то начинать.– КС.)

Человек, когда начинает драться, через какое-то время – особенно если под эти» делом – он звереет, контроль над собой теряет, вся цивилизация с него слетает.

С каждым такое может быть. После остается осадок неприятный, ты же вроде имеешь какое-то уважение к себе. И вдруг понимаешь, что ничем не отличаешься от грубых тварей. Я помню, на Зее, на коммунальной кухне, двое жильцов поссорились. Один вытащил нож, другой свалил его и стал ногами в тяжелых таких рабочих ботинках бить упавшего по голове, она только моталась из стороны в сторону, как у куклы, человек был без памяти.

После друг затащил его к себе в комнату. А на следующее утро оба дружно побежали за бутылкой и скоро вернулись с водкой и с банкой помидоров…

Охранник посмотрел, как я бью лежачего ногой, и сказал:

– А вот это, Егор Иваныч, было лишнее.

Мне ответить было нечего: он прав, а я нет. Смотрю – у меня руки в крови. Помыл я руки… А он лежит, лежит без чувств. А я, дурак пьяный, пошел сел за стол и еще выпил. Я не думал, что сейчас ментов вызовут, они заметут нас в каталажку, отпиздят, а потом будут разбираться. Ко мне подошел малый, вижу, пьяный, но в достаточно хорошей форме. И говорит:

– На хера вы искалечили моего товарища? Что он вам сделал?

– Он первый меня ударил по голове.

– Где, покажи.

– Он не попал.

– А, не попал! Ты думаешь, ты тут самый храбрый? Сейчас будем с тобой разбираться… Я хочу знать: из-за чего вы подрались?

Я подумал и честно сказал:

– По-моему, за Пастернака.

– Ну, так это ж другое дело! Тогда к вам нет претензий. Дело, видно, и правда было плохо, потому что я, когда на следующий день подъехал к галерее, смотрю – у меня бежевые туфли замшевые PRADA забрызганы кровью.

Нехорошо получилось, нехорошо… А я знаю, что вся компания, которая в пятницу в «Маяке», включая этого парня, которого я бил ногами, вечером субботы ездит в «Петрович» на танцы. И я туда… Смотрю: все вроде там. Тина, еще кто-то, я не всех по именам знаю… Они увидели меня – и смеются! Я говорю:

– Мне жаль, что так получилось, это недостойно джентльмена. Вот, побил человека…

– Да нет, – говорят мне, – ничего страшного не случилось. Он приехал домой как ни в чем не бывало. Что его удивило наутро, так это то, что на лбу у него была выбита цифра пять.

– Пять?

– Кровавая такая пятерка, видно, кто-то его ебальником к домофону приложил… Он вообще замечательный парень, но пару раз в год напивается как свинья, пристает к людям, и ему иногда перепадает. Что-то его нет сегодня, наверно, стыдно на люди показаться.

И тем не менее приношу извинения. И в знак примирения прошу передать ему акварель Рустама Хамдамова.

Прошел месяц. Я снова сижу в «Маяке», в большой очень теплой компании, выпиваю, а что ж еще. И вдруг Орлуша говорит:

– Ну что вы, в самом деле, как маленькие дети? Помиритесь уже!

– А с кем мириться? Я ни с кем не ссорился.

– Да вот же за столом человек, с которым ты дрался.

А я его плохо помню… Как и он меня. И тут смотрю, здоровенный парень за нашим столом вскинулся:

– Так это вы меня тогда отпиздили?

– Ну, я приношу свои извинения и их вам уже передавал…

– Большое вам спасибо! Таких мудаков, как я, в таком состоянии нужно пиздить.

И потом, увидев меня в «Петровиче», он всякий раз кричал:

– А, это мой кореш, который меня тогда так зверски избил!

Когда ты читаешь, что Пастернак дрался с Есениным, – согласись, что-то есть в этом неестественное, это же разрушение образа… Остается осадок, остается… Прав был охранник в «Маяке»: лишнее это, Егор Иваныч.

Семья патриотов

Смешно: я умудрился родиться в Одессе – при том, что мой дедушка свалил в Нью-Йорк еще в 1908 году.

Ему там, надо же, не понравилось, полтора года он мучился, а потом как патриот вернулся на родину. Патриот не в том смысле, в каком вы подумали: он был патриот еврейского местечка Сквира. Там, значит, было что-то, чего он не смог найти даже в Нью-Йорке, в котором вроде же есть все…

Но в Америке остались две дедовы сестры, которых он туда с собой взял. Это родные тетки мамы. Контакт с ними, понятно, оборвался из-за революции. После Второй мировой сестры нашли мою маму через Красный Крест и прислали посылку, бумаги какие-то, приглашение…

Маму с бабушкой вызвали в НКВД:

– У вас что, родственники за границей?

– Нету, нету никого! Это ошибка, однофамильцы… Забирайте все, нам ничего не надо.

Потом на Запад попал мой русский отец – судьба как будто выпихивала туда нашу семью! Он оказался там, как это обычно бывает, не от хорошей жизни – но, как ни странно, не по своей воле. Началось с того, что в мае 41-го отца призвали и отправили в Брест-Литовский укрепрайон. Воевал он очень мало, их же смели в первые часы войны, и он попал в плен и три года провел в лагерях, два раза убегал из них, но неудачно, и в 44-м оказался в belle France, его освободили американцы и сразу сказали: