Куда она ушла - Гейл Форман

Но на этот раз я действительно буду принадлежать самому себе. Олдос и остальная часть нашей группы сегодня улетают в Англию. Я должен был лететь вместе с ними, но потом сообразил, что сегодня пятница тринадцатое, и решил, — к чертям этот полет! Я и без того страшился этого тура, поэтому, чтобы не сглазить его еще больше, я решил, что не полечу в день, который официально провозглашен Днем Неудачи. Поэтому я заставил Олдоса забронировать мне билет на следующий день. В Лондоне мы снимаем клип и перед началом европейской части нашего тура у нас пройдет целая куча пресс-конференций, так что я вовсе не пропускаю концерт или что-то в этом роде — только встречу с режиссером нашего клипа. А мне до лампочки его творческое видение. Когда начнем снимать, просто буду делать, что он скажет.

Я следую за Олдосом в студию и вхожу в звуконепроницаемую кабину, где есть только я и ряд гитар. По другую сторону стекла сидит наш продюсер, Стим, и звукооператоры. Олдос присоединяется к ним.

— Так, Адам, — говорит Стим, — еще один трек для проигрыша и припева. Просто чтобы сделать этот хук[3] еще более приставучим. А мы поиграем с вокалом, когда будем миксовать.

— Цепляющий. Приставучий. Понял. — Я надел наушники и взял в руки гитару, чтобы настроить ее и разогреться. Я стараюсь не замечать, что не смотря на то, что Олдос сказал мне несколько минут назад, я уже чувствую, словно я предоставлен только самому себе. Я в одиночестве в звуконепроницаемой кабинке. «Не передергивай, а», — говорю я себе. — «В технологически оснащенных студиях именно так и записывают музыку». Единственная проблема в том, что я чувствовал себя точно также несколько дней назад в Гарден. Там, на сцене, перед восемнадцатью тысячами фанатов, рядом с людьми, которые когда-то были моей семьей, я чувствовал себя таким же одиноким, как в этой кабинке.

И все же, могло быть и хуже. Я начинаю играть, пальцы проворно скользят по грифу, я встаю со стула, бью по струнам, нещадно истязаю гитару до тех пор, пока она не начинает визжать и кричать именно так, как я того хочу. Ну или почти так, как я того хочу. В этой комнате возможно подборка гитар на сотню тысяч долларов, но ни одна из них не звучит так же хорошо, как моя старенькая Ле Пол Джуниор — гитара, которая была со мной с незапамятных времен, та, с которой я записал наши первые альбомы. Та, которую я в порыве глупости или высокомерия или еще чего, позволил выставить на благотворительный аукцион. Блестящие дорогостоящие заменители никогда не звучали и не чувствовались так, как надо. И все же, когда я выжимаю из них оглушительные ноты, я забываюсь на секунду-другую.

Но все заканчивается слишком быстро. И вот Стим и звукооператоры уже по очереди пожимают мне руку и желают удачи в туре, а Олдос провожает меня к двери и усаживает в машину, и мы мчимся по Девятой Авеню к SoHo, отелю, в ресторане которого, как посчитал публицист с нашего звукозаписывающего лейбла, будет здорово провести интервью. Неужели они думают, что если мы засядем в таком дорогом публичном месте, будет меньше шансов, что я ляпну что-то не то? Я еще помню те времена в самом начале, когда интервьюеры писали для журналов или в блог, и по большей части были нашими фанатами, они в основном хотели говорить с нами о рок-музыке — обсуждать саму музыку — и говорить они хотели со всеми нами. Чаще всего это превращалось в обычную беседу, когда все выкрикивают свои мнения, стараясь перекричать друг друга. В то время мне никогда не приходилось следить за тем, что я говорю. А сейчас репортеры допрашивают меня и остальных участников группы по отдельности, словно они копы, которые держат нас в разных камерах и пытаются заставить нас сдать друг друга.

Мне нужно покурить перед тем, как я войду, поэтому мы с Олдосом стоим перед отелем под палящим полуденным солнцем, а вокруг нас собирается небольшая толпа людей, которые претворяются, что вовсе не пялятся на меня. Вот в чем разница между Нью-Йорком и всем остальным миром. Люди здесь сходят с ума по звездам точно так же, как и везде, но нью-йоркцы — или, по крайней мере, те, кто считают себя людьми с утонченным вкусом и слоняются по таким вот кварталам возле отелей SoHo, как тот, где сейчас стою я, — делают вид, что им это по барабану, даже при том, что они так откровенно пялятся на меня из-под своих трехсотдолларовых солнечных очков. И конечно, они выражают свою крайнюю презрительность, когда кто-нибудь из иногородних нарушает это неписанное правило и подходит, спрашивая автограф, как, например, только что сделали две девушки в кофтах с надписью «Университет Мичигана», к огромному раздражению стоящего неподалеку трио снобов, которые наблюдают за девушками, периодически закатывая глаза и посылая в мою сторону взгляды, полные сочувствия. Словно это девушки являются проблемой.

— Нам нужно тебя лучше маскировать, Дикарь, — говорит Олдос, как только девушки, хихикая от восторга, удаляются. Он теперь единственный, кому позволено так меня называть. Раньше это было распространенным прозвищем, по сути произошедшим из-за моей фамилии, Уайлд. (прим. пер.: игра слов, фамилия Адама — Wilde, Дикарь в оригинале — Wilde Man) Но однажды я разгромил номер в отеле, и после этого таблоиды всерьез окрестили меня «Дикарем».

Затем словно по сигналу появляется фотограф. Невозможно простоять и трех минут перед таким фешенебельным отелем, чтобы не появились папарацци.

— Адам! Брин внутри? — Совместное фото с Брин стоит четырех фото с одной моей персоной. Но после того как сверкнула первая вспышка, Олдос закрывает одной рукой объектив парня, а другой — мое лицо.

Пока он проталкивает меня внутрь, он снабжает меня основной информацией.

— Эту репортершу зовут Ванесса ЛеГранд. Она не ворчливого типа, что ты так люто ненавидишь. Она молоденькая. Не моложе тебя, думаю, ей около двадцати. Раньше писала для блога, но затем ее переманили в Shuffle.

— Для какого блога? — прерываю я его. Олдос редко так детально описывает репортеров, разве что на это есть причина.

— Не уверен. Кажется, Gabber.

— О, Олд, это же дерьмовый сайт, который только сплетни и распространяет.

— А Shuffle не распространяет. И к тому же это эксклюзив для обложки.

— Ладно. Пофигу, — отвечаю я, толкая двери, ведущие в ресторан. Внутри все столики из стекла и метала, и пуфы, обитые кожей, как и в куче прочих мест, где я бывал. Все эти рестораны думают, что они представительского класса, а на самом деле это просто чересчур стилизованные Макдольнадсы с завышенными ценами.

— Вон она, за столиком в углу, блондинка с темными прядями, — говорит Олдос. — Она милашка. Не то чтобы у тебя недостаток в милашках. Черт, не говори Брин, что я это сказал. Хорошо, забудь об этом. Я буду здесь, в баре.