Русская поэма - Анатолий Генрихович Найман

Апулей, славный остроумец и колдун, по мнению народа римского, сочинил из нее любопытную и даже трогательную сказку, совсем не в духе греческой мифологии, но похожую на волшебные сказки новейших времен. Лафонтен пленился ею, украсил вымысл вымыслами и написал складную повесть, смешав трогательное с забавным и стихи с прозою. Она служила образцом для русской «Душеньки»; но Богданович, не выпуская из глаз Лафонтена, идет своим путем и рвет на лугах цветы, которые укрылись от французского поэта. Скажем без аллегории, что Лафонтеново творение полнее и совершеннее в эстетическом смысле, а «Душенька» во многих местах приятнее и живее и вообще превосходнее тем, что писана стихами: ибо хорошие стихи всегда лучше хорошей прозы; что труднее, то имеет и более цены в искусствах. Надобно также заметить, что некоторые изображения и предметы необходимо требуют стихов для большего удовольствия читателей и что никакая гармоническая, цветная проза не заменит их. Все чудесное, явно несбыточное принадлежит к сему роду (следственно, и басня «Душеньки»). Случаи неестественные должны быть описаны и языком необыкновенным; должны быть украшены всеми хитростями искусства, чтобы занимать нас повестию, в которой нет и тени истины или вероятности. Стихотворство есть приятная игра ума и богатее обыкновенного языка разнообразными оборотами, изменениями тона, особливо в вольных стихах, какими писана «Душенька» и которые, подобно английскому саду, более всякого правильного единства обнаруживают ум и вкус артиста. Лафонтен сам это чувствовал и для того нередко оставляет прозу; но он сделал бы гораздо лучше, если бы совсем оставил ее и написал поэму свою от начала до конца в стихах. Богданович писал ими, и мы все читали его; Лафонтен – прозою, и роман его едва ли известен одному из пяти французов, охотников до чтения. Правда, что есть люди, которые не любят стихов, – так же как другие не любят музыки и прекрасных женщин; но такая антипатия есть чрезвычайность, и мы из учтивости – ничего не скажем о сих людях!

Желая украсить гроб сего любезного поэта собственными его стихами, напомним здесь любителям русского стихотворства лучшие места «Душеньки». Она не есть поэма героическая; мы не можем, следуя правилам Аристотеля, с важностию рассматривать ее басню, нравы, характеры и выражение их; не можем, к счастию, быть в сем случае педантами, которых боятся грации и любимцы их. «Душенька» есть легкая игра воображения, основанная на одних правилах нежного вкуса; а для них нет Аристотеля. В таком сочинении все правильно, что забавно и весело, остроумно выдумано, хорошо сказано. Это, кажется, очень легко – и в самом деле, нетрудно, – но только для людей с талантом. Пойдем же без всякого ученого масштаба вслед за стихотворцем; и чтобы лучше ценить его дарование, будем сравнивать «Душеньку» с лафонтеновым творением.

Мы уже говорили о том, что Богданович не рабски подражает образцу своему. Например, в самом начале он забавно описывает доброго царя, отца героини,

Который свету был полезен,

Богам любезен;

Достойно награждал,

Достойно осуждал…

[и так далее]. У Лафонтена нет о том ни слова. И как все приятно сказано! Как перемена стихов у места и счастлива! – Любезное имя, которым Богданович назвал свою героиню, представляет ему счастливую игру мыслей, которой Лафонтен мог бы позавидовать:

Звалась она Душа по толку мудрецов;

А после, в повестях старинных знатоков,

У русских Душенькой она именовалась,

И пишут, что тогда

Изыскано не без труда

К ее названию приличнейшее слово,

Которое еще для слуха было ново.

Во славу Душеньке у нас от тех времен

Поставлено оно народом в лексиконе

Между приятнейших имен,

И утвердила то любовь в своем законе.

Это одно гораздо лучше всякого подробного описания Душенькиных прелестей, которого нет ни у Богдановича, ни у Лафонтена: ибо они не хотели говорить слишком обыкновенного. – Жалобы Венеры в русской поэме лучше, нежели во французской сказке, где она также в стихах. Читатели могут судить:

Амур, Амур! Вступись за честь мою и славу;

Яви свой суд, яви управу.

………………………………..

Соделай Душеньку постылою навек

И столь худою,

И столь дурною,

Чтоб всякий от нее чуждался человек;

Иль дай ты ей в мужья, кто б всех сыскался хуже:

Чтобы нашла она себе тирана в муже

И мучила себя,

Жестокого любя;

Чтобы ее краса увяла

И я покойна стала.

Лафонтенова Венера, сказав, что из Пафоса бежали к Душеньке все игры и смехи, продолжает:

…Поберегись же: надо сделать так,

Чтоб несмотря на все родни ее старанья,

Увел ее уродина, чужак,

Чтоб ведать ей одни скитанья,

Побои, брань и нареканья,

Чтоб тщетно плакала и мучилась она,

Униженная, – нам с тобою не страшна[1].

Для чести русского таланта мы не побоялись длинной выписки. Богданович и мыслями и выражениями побеждает опасного совместника. Он гораздо приличнее заставляет сказать Венеру, что сам Юпитер может жениться на Душеньке, а не лучший из смертных красавцев, от которого нельзя было родиться второму Купидону. Стихи… «И столь худою, и столь дурною» – «И мучила себя, жестокого любя», – живы и прекрасны; Лафонтеновы только изрядны… Венерино шествие у Лафонтена эскиз, у Богдановича картина. Первый сказал: «Тот зеркала хрусталь Венере подставляет»[2], а второй:

Несет обломок гор кристальных

На место зеркала пред ней.

Сей вид приятность объявляет

И радость на ее челе.

«О, если б вид сей, – он вещает, –

Остался вечно в хрустале!» –

и проч.

Лафонтен говорит: «Сиренам – громче петь, – Фетиды приказанье»[3]. Богданович:

Сирены, сладкие певицы,

Меж тем поют стихи ей в честь,

Мешают с былью небылицы,

Ее стараясь превознесть.

…………………………

Сама Фетида их послала

Для малых и больших услуг

И только для себя желала,

Чтоб дома был ее супруг.

Последняя черта забавна. Фетида рада веселить Венеру, но с тем условием, чтобы влюбчивый бог морей не выезжал к ней навстречу с трезубцем своим! – Лафонтен:

А ветры задержать стараются дыханье.

Один зефир шалит, забывши всякий страх;

Играет только он в Венериных кудрях,

Покров с нее сорвать старается порою.

Волна ревнивая стремится за волною,

Чтоб лаской губ своих, что влажны и чисты,

Коснуться нежных ног богини красоты[4].

Французские стихи хороши, но русские еще игривее и живее:

Летят обратно беглецы,

Зефиры, древни наглецы.

Иной власы ее взвевает;

Но вдруг, открыв прелестну грудь,

Перестает на время дуть,

Власы с досадой опускает

И, с ними спутавшись, летит.

Гонясь за нею, волны там

Толкают в ревности друг друга,

Чтоб, вырвавшись скорей из круга,

Смиренно пасть к ее ногам.

Так стихотворцы с талантом подражают. Богданович не думал о словах Лафонтеновых, а видел перед собой шествие Венеры и писал картину с натуры.

‹…›

[Лафонтен] рассказывает прозою… «Посадите меня в повозку без возницы и проводника, и пусть лошади сами везут меня, куда им вздумается: случай сам их направит в надлежащее место»[5].

Стоит ли эта бездушная проза следующих стихов? Душенька:

Сказала всей родне своей,

Чтоб только в путь ее как должно снарядили

И в колесницу посадили,

Пустя на волю лошадей,

Без кучера и без вожжей.

«Судьба, – сказала, – будет править;

Судьба покажет верный след

К жилищу радостей иль бед,

Где должно вам меня оставить».

Вот славное преимущество языка поэзии! Если стихотворение умеет побеждать трудности и ставить каждое слово в своем месте, то самые простые выражения