Место под Солнцем. Книга первая - Ева Наду

Информацию об этом принёс Мориньеру Луи Пьо-младший – издатель, с чьего доноса и началось то, первое, дело о «Школе девушек».

– Он собирается отпечатать ещё двести экземпляров книги, – шептал Пьо-младший. – Сто пятьдесят экземпляров на обычной бумаге, и ещё пятьдесят – на самой лучшей, для знати.

Сложное финансовое положение, в котором оказался Клод Ле Пти, делало его неосторожным. И теперь, разговаривая с Дегре, Мориньер не стал скрывать от собеседника: если Ле Пти попадётся, суд будет коротким.

– Людовик требует, чтобы оскорбление общественной морали и нравов каралось со всей строгостью. Вы понимаете, что это значит…

– Он хороший парень, – смущённо проговорил Франсуа Дегре, взглядывая в суровое лицо собеседника. – Молодой только. Вольностей ему подавай.

– Вольности теперь не в чести, – усмехнулся Мориньер.

* * *

Мориньер знал о дружеских отношениях, когда-то связывавших двух выпускников Клермонского колледжа, и полагал, что Дегре найдет способ передать его слова Ле Пти.

Клод Ле Пти, как и Дегре, выучился в своё время на адвоката, но в этом качестве не преуспел. Решил зарабатывать на жизнь пером. И довольно скоро стал одним из самых скандальных авторов Парижа.

Мориньер не был ни в коей мере поклонником творчества молодого поэта-либертена. Но он был уверен: если с писаками-памфлетистами и надо бороться, то далеко не в первую очередь.

Начинать надо с тех, кто стоит за всеми этими клодами ле пти. Вероломные и бесчестные, пользующиеся горячностью молодых и пылких, эти невидимые вдохновители народных бунтов распространяют нелепые, опасные сплетни. Волнуют толпу.

Последним, к примеру, был слух о якобы готовящемся повышении налогов. «Десять ливров – за девицу, пять – за новую одежду…» – шептали они тем, кто желал слышать. Разумеется, это была неправда и глупость величайшая. Но глупость, могущая спровоцировать мятеж.

Мориньер был зол. Он устал от городского смрада и бесконечных разговоров. И мечтал провести вечер в одиночестве.

И вот тогда, когда он вернулся во дворец, когда подумал, что – черт побери! – он никого больше сегодня видеть не хочет, именно тогда в дверь его комнаты постучали. Постучали и сообщили, что его величество негодует и требует его к себе.

Причину безграничного недовольства Людовика Мориньер знал превосходно. Да и все знали. И это было нехорошо.

Проходя дурно освещёнными коридорами Лувра, Мориньер думал. Вспоминал.

Не прошло и полугода с тех пор, как умер кардинал Мазарини, и Людовик, наконец, получил возможность управлять государством по своему разумению.

Когда был жив кардинал, Людовику, номинально давно уже носившему корону одного из величайших в мире королевств, часто приходилось уступать. И мало кто знал, как сильно тяготился он этой унизительной ролью короля без власти.

Знал Мориньер. Догадывался Мазарини.

Нетерпеливое постукивание тонких пальцев по тёмному дереву бюро говорило Мазарини в своё время ничуть не меньше, чем яростный огонь несогласия, вспыхивающий то и дело в глазах юного монарха. Мазарини понимал, что вот-вот наступит момент, который положит конец его, кардинала, фактическому правлению государством. Не желая быть «свергнутым», он сам был готов изменить свою жизнь: собирался принять священнические обеты, чтобы впоследствии попытаться стать папой. Но не успел.

Никто, кроме кардинала и него, Мориньера, и не предполагал, какой мощи энергия таилась в возмужавшем короле, как велико было его желание действовать. Именно поэтому то, что произошло десятого марта – на следующий после кончины кардинала день – так удивило, даже шокировало королевское окружение.

Рано утром Людовик, в сопровождении Мориньера, появился в комнате королевы-матери, где всегда заседал Совет3.

– Идите за мной, сударь, – сказал он Мориньеру. – Мы хотим, чтобы сегодня, как, впрочем, и всегда с этих пор, вы были рядом.

Зайдя в комнату, приветствовал всех холодно, но учтиво.

Члены совета отметили появление чужака-Мориньера. Не проявили неодобрения. Удивились вежливо – вскинули брови, изумлённо наклонили головы.

Услышав первые слова короля, замерли.

– Мы приняли решение! – сообщил Людовик.

Горделиво окинул взглядом присутствующих – прятал за высокомерием эмоции, проявление которых могло бы погубить так тщательно выстроенную им тактику «захвата власти».

– Отныне, – сказал он, – мы будем лично управлять государством. И делать это станем, полагаясь исключительно на себя.

Едва завершив фразу, молодой король распустил Совет.

Это внезапное, по-военному спланированное наступление вызвало шок не только у многочисленных подданных короля, многие из которых видели себя на месте покинувшего свой пост премьер-министра. Сама Анна Австрийская долго не могла вымолвить ни слова. Глядела на растерянных придворных, склонявшихся перед нею и молодым государем. Едва заметно кивала, отвечая на их поклоны.

Людовик же с холодной надменностью провожал взглядом выходящих. Он остановил лишь одного – Луи-Анри Ломени де Бриенна, государственного секретаря в ведомстве иностранных дел.

– Господин де Бриенн, – король демонстрировал непреклонность. – Вам поручено уведомить всех иностранных министров о моём решении единолично управлять государством. И я жду, что они сообщат эту новость своим государям.

К концу монаршей речи де Бриенн успел-таки убрать с лица последние остатки замешательства – заменил их на почтительное внимание. Это вызвало лёгкую улыбку удовлетворения у Людовика, который, хоть и сумел великолепно разыграть тщательно подготовленную сцену, всё же волновался, как любой человек, вступивший на новую, непроторённую дорогу.

– Государь, вы удивили всех вашим внезапным появлением, – осторожно произнесла королева-мать, когда за последним придворным тихо закрылась дверь.

Юный монарх с царственным видом прошёлся по комнате.

– Вот как, матушка? – вскинул он брови. – Вы полагаете странным, что король, чьей обязанностью, собственно, и является управление государством, вслух объявляет о намерении следовать этому предназначению?

– Но прежде вы всегда советовались со мной, вашей матерью, до того, как принимали столь важные решения.

– Прежде, матушка, волею судьбы я был сначала сыном, а уж затем королём. Теперь же мы, Людовик, сначала – государь, а уж потом – сын. Любящий сын, впрочем, – подсластил пилюлю молодой король.

Анна Австрийская, принуждённо улыбнувшись, коснулась тонкой рукой жемчужного ожерелья.

– Что ж, государь, мне остаётся надеяться, в таком случае, что вы сумеете найти себе советника столь же бескорыстного, каким до сегодняшнего дня была я.

Оглянулась на Мориньера. Тот выдержал взгляд. Только едва заметное движение головы свидетельствовало о том, что он услышал слова королевы-матери и принял их к сведению.

Смущённый, но не готовый отступить, король упрямо дёрнул головой.

– Отныне, матушка, я склонен руководствоваться в делах собственным мнением. Впрочем, будьте спокойны. Полностью отвергать советы компетентных людей я тоже не намерен.

Он распрощался с королевой-матерью быстрее обычного, словно опасался, что длительная беседа с ней сведёт на нет столь красиво выигранную партию.

* * *

И сейчас, остановившись у дверей в кабинет, в котором ждал его Людовик, Мориньер вспоминал всё это не случайно.

Несмотря на огромное желание и величайшие способности к управлению, Людовик по-прежнему не чувствовал себя уверенно. Неуверенность рождала ошибки, осознание ошибок делало короля раздражительным, а порой и несправедливым.

Мориньер понимал, что обретение уверенности – вопрос времени. Оберегал своего короля от неверных шагов, как мог. И теперь, дожидаясь, пока о его приходе доложат, пытался мысленно выстроить предстоящий разговор. Размышлял, о чём сейчас стоит упомянуть, а о чём лучше умолчать.

Когда Мориньер вошёл, король сидел за столом и что-то читал.

Услышав приглушённые ковром шаги, он поднял голову. Нахмурился.

– Где вы пропадаете, сударь? Мы уже битый час ждём вашего появления!

В самом деле, ровно час назад закончился Совет депеш. И сразу по его окончании Людовик послал за Мориньером.

Собственно, он намеревался сделать это ещё до начала Совета. Но эти бесконечные просители… Сначала графиня де Ламотт упала к его ногам, умоляя выслушать её историю. Потом этот де Бриенн…

Вообще говоря, де Бриенн сегодня не совершил ничего предосудительного. Но видеть его Людовику было все ещё неприятно. В глазах придворного ему мерещились одновременно вина и насмешка. Вину де Бриенну король почти простил, но насмешку простить не мог.