Большой хитрец - Виктор Потанин

Он еще хотел что-то добавить, но я остановил:

- Зачем мне эти отчеты, Николай...

- Поликарпович, - подсказал он и опять схохотнул, а я его снова поправил:

- Давайте сменим пластинку. Значит, вы отдохнули в санатории? И это хорошо...

- Нет, не хорошо. Мы же с вами давно не виделись, - он опять перешел на "вы", - потому я и хочу отчитаться. Но если спешите - отложим до завтра...

Он посмотрел на меня вызывающе и сердито. В глазах заходили, задвигались тени - какие-то приливы, отливы, и я поспешил его успокоить:

- Я никуда не спешу.

- Раз так - продолжаю. Значит, что у нас осталось?.. Аха, щеки мои и зубы... Так вот, щеки мои провалились, как у шахтера. Но под землей я не работал, нет, не страдал. Даже когда проживал на Севере - и там в шахты нас не спускали. Там я лес валил, работал лучковой пилой. А зубов я лишился, конечно, от холода. И цинга, понимаете, да бесхлебье - и зубы сточило, как рашпилем. А зубов если нет, то и щек как не бывало. Провалились, сердечные, вниз, обрушились. Так, знаете, рушится погреб, если у него подгнивают стойки, - и это хана. А подбородок у меня что надо, ха-ха...

Он на миг прервался и снова задышал тяжело. Его хохоток уже выводил из себя. Да что уж, этот человек и вправду был ненормальный: какие-то зубы да подбородок, как будто другого не знает... Уйти бы действительно, попрощаться. Но что-то меня удерживало, не отпускало. Я почувствовал даже жалость к нему, даже жалость... Еще минуту назад ничего не было, а вот сейчас взяло в плен, и в этот миг опять отвлек его голосок:

- Но что значит подбородок? Это чепуха, мелочь жизни. Самое главное, конечно, усы и моя борода. Вам нравится моя борода?

- Конечно! - вырвалось у меня.

- Ну-ну. Если врете, все равно приятно. За эту бороду меня в санатории прозвали Дон Кихотом. Вы читали про него книгу? Большой хитрец был, притворец. С мельницами сражался, а был всех умней.

- Значит, вы любите книги?

- Стыдно, коллега. Я же работал в школе, там книги как воздух. А сейчас я читаю меньше и книгам не верю. В книгах одно, а жизнь совершенно другая. Вот возьмем, к примеру, нашу тетю Гутю, вашу соседку. Она в школе у нас техничка, все ее уважают. Однажды газета про нее написала и поставила заголовок: "Большая судьба". Какая судьба, если Гутя наша почти полуграмотна и денег не знает? Наложат ей кучу медяшек, и Гутя на седьмом небе. Чем больше куча, тем больше счастья. И все детки ее от разных отцов. Это же грех какой, не замолить никогда. А газетка сделала из нее святую. Так и в книгах бывает, жизнь-то правда другая. А может, и злой я сейчас, так что не верьте...

- А я все равно поверю...

Я еще хотел что-то добавить, но сзади раздался сильный шум - из переулка выкатила машина. Ее звуки почему-то напугали Николая Поликарповича, и он стал прощаться:

- Заговорились мы с вами, время-то к вечеру. Скоро коровки с лугов придут, а мы с вами болтаем. Так что до завтра.

- До завтра, - ответил я тихо. А через секунду я уже видел его спину. Шагал он медленно, тяжелая обувь застревала в пыли, ему было трудно. Я почему-то ждал, что он оглянется и помашет рукой. Но нет, не случилось. И сразу же на меня напала тоска...

Она и ночью не прошла, эта тоска. К тому же заболело сердце. Я поднимался с кровати и пил лекарство, его горечь совсем не ощущалась, точно я пил воду. А потом в моем окне встала луна. Она сияла так сильно, так ярко, точно это было в кино или на картине художника. Это сияние было тягучее, обволакивающее, оно постепенно добиралось до глаз моих, до лица, потом так же медленно отступало. И везде была тишина, даже собаки не лаяли, наверное, их тоже смущала луна. Наконец под утро я задремал и сразу почувствовал, что в комнате не один. Но почему? Отчего? Я ведь не слышал ни чужого дыхания, ни голоса, просто душа моя обнаружила чье-то присутствие и, обнаружив, приготовилась к худшему. Сразу стало неспокойно, даже тревожно; показалось, что кто-то подошел к двери и взялся за ручку. Но проходили секунды, минуты, а дверь молчала. Я лежал с закрытыми глазами и приготовился засыпать. Так бы, наверное, и случилось, но меня опять настиг лунный свет. Вначале он дотронулся до подушки, затем дрожащая светлая полоса легла на волосы и на щеки, потом коснулась ресниц, и в тот же миг я открыл глаза. Открыл и вздрогнул: сверху ко мне по той дрожащей полоске шел человек. Я еще не видел ни лица его, ни одежды, но все равно чувствовал, что он - ко мне, только ко мне. А потом он наклонился надо мной, задышал и вдруг я узнал его, догадался: это же дед Василий! Ну конечно же, это он, я уверен, я это знаю - кто же еще! Ведь столько лет он смотрел на меня с фотографий... Столько лет! А вот теперь решил навестить. А потом он о чем-то спросил меня, наклонился всей грудью - я сразу почувствовал земляной кисловатый запах, - и мне стало страшно, но я даже не пытался его оттолкнуть, защититься, а он надвигался все ближе и ближе, и тогда мне захотелось заговорить с ним. но мое желание не сбылось. Я только открыл рот, вдохнул в себя воздух - как он сразу же оборвал меня: "Нехорошо, миленький, нехорошо. Ты же не ищешь меня, не приходишь..." Я хотел возразить ему, но он снова прервал: "нехорошо, миленький, побойся Бога..." А чего мне бояться, за мной нет никакой вины, заволновалась душа. Но это волнение было бессловесное, слабое и не вышло наружу. А потом он заговорил снова, заговорил уже спокойно и рассудительно, изредка подкашливая и вздыхая. Эти вздохи и кашель мне кого-то напомнили, но кого же, кого?.. И тут дошло до меня, накатило: это же Николая Поликарповича голос, это его вздохи и кашель! А потом я узнал и глаза его, и серые щеки, узнал и белый пушок на висках, и бородку. Но как это, как: я только что видел деда - и вот уж надо мной другое лицо и другие глаза? Как странно это, чудесно. И только об этом подумал, как опять появился дед Василий, именно он, я не ошибся. Но и это длилось недолго - и вот уж оба лица стали сливаться в одно, истончаться, а потом и вовсе исчезли, оставив после себя лишь светлую дрожащую полоску, которая и называлась лунным светом. Но все это я уже слышал и чувствовал, наверное, во сне...

А на другой день я поднялся бодрый и светлый. Ничего еще не случилось, а мне было хорошо, будто я дождался какого-то праздника и это счастливое, светлое будет навечно. Со мной такого еще не бывало, и я даже серьезно подумал, что меня во сне подменили, заколдовали, а кто это сделал - не знаю... А через час мне принесли письмо от жены. Она писала о нашей городской родне, у которой гостила, и о том, что скоро привезет ее покупаться, позагорать у Тобола... После этого письма мне стало еще лучше, счастливей, и я сам решил сходить на речку размять свои кости. И только собрался, как в дверь постучали. Странно, что не залаял Дозор, еще успел подумать я, но в эту минуту со мной уже говорили:

- Здравствуйте, господин учитель. Вы вздрогнули? Вы опять напугались?

Эти слова принадлежали длинной костлявой фигуре. Она протягивала мне руку. Я пожал ее, и опять моя ладонь дотронулась до чего-то холодного, как кусочек льда. А потом Николай Поликарпович - а это был, конечно же, он прошел вперед и опустился на стул. И сразу стал поучать:

- Живете-то, гляжу, бедновато. Ни ковров, значит, и ни сервантов. Даже телевизор ваш с бородой, на лампах еще, теперь такие даже в ремонт не берут.

Я ничего не ответил. Почему же его пропустил, не залаял Дозор? почему? В этом был какой-то скрытый смысл, даже тайна. Вот бы и мне сделаться невидимкой, куда-нибудь срочно сбежать, иначе... Мои мысли запрыгали, как рыбешка в бредне, но было уже поздно. Он сидел рядом со мной и продолжал поучать:

- Так что бедновато у вас, коллега. А между тем только от вас зависит моя жизнь. Моя дальнейшая жизнь, конечно...

- При чем же бедность и ваша жизнь?

Он как не слышит вопроса. А в этот миг в комнате возник посторонний звук: что-то пищало или, наоборот, скрипело. Может, это стул разваливался под моим гостем? Он сидел беспокойно, ворочался. Да и в комнате жара, нечем дышать.

- Может, скипятим чаю, Николай Поликарпович?

Но он опять не отвечает. Глаза его все время что-то изучают, точно прицениваются. Вот глаза двинулись в сторону книжных полок, потом остановились на большой фотографии в темной дубовой рамке. Этот портрет висел у нас на самом почетном месте, в самом центре стены.

- Какое хорошее лицо! И вроде знакомо... Кто он?

- Мой дед Василий, - ответил я изменившимся голосом, потому что боялся новых вопросов. И они не заставили ждать:

- Значит, не знаешь, где его схоронили? И в церкви за деда свечи не ставишь?.. Нехорошо, миленький, даже грешно. - Мой гость поднялся со стула и подошел очень близко к стене. И сразу уперся глазами в портрет. - Какое, знаете, благородство! А ведь из самых из крестьян, из нашего брата. Гордись, внучек, из нашего!.. Я знал его еще парнишкой. Он рыженький был, как опенок. На пару лет был постарше меня. Ты что, мне не веришь?

- Почему же?

- Опять "почему"! А если сомневаешься, то объяснять не хочу. Он был не чета нам - хозяин, настоящий мужик. Один такой на сто километров, а теперь и на тысячу не найдешь... - Мой гость задышал тяжело и расстегнул пиджак, потом резко взглянул мне прямо в глаза, точно усомнился в чем-то, точно решил что-то проверить. - Правду говорю. Теперь таких нет, да и в те годы редкость. Какое благородство, да!.. Он в соседней деревне Дерюгино завел крупорушку. Там и мучку молол, там и лошадок держал и мясным скотом занимался... Там, говорят, и принял свой смертный час. Там? - Его глаза нацелились на меня.