Приключения на Лесной улице - Сергей Абрамов

– Над отцом смейся, – обиделась тётя Варя. – Он тебе посмеётся ремнём по заду. Тогда про потоп и ври…

Я решил вывесить белый флаг примирения.

– Поздно его ремнём-то. Не исправишь уже… – Я вздохнул лицемерно: – Теперь ему одна дорожка – в науку.

Ганя хихикнул и пошёл под дождь. Я вышел следом и сказал наставительно:

– Старших надо уважать. Ты понял, физик?

– Нет, – отмахнулся Ганя. – Я другое понял: мы с вами стали жертвами наведённой галлюцинации. Смотрите.

Я посмотрел. И увидел два окна моей квартиры, облупленный заборчик лоджии, за стеклом на подоконнике стопу старых рукописей.

– Или стенки не было, – подытожил Ганя, – или она рассосалась. Третьего не дано.

Безапелляционность Гани меня почему-то расстроила: мне хотелось «третьего», которого «не дано». Странное всё-таки существо человек: всё устроилось, всё само собой разрешилось, никаких тайн, никакой фантастики – живи спокойно. Ан нет, обидно: как так «никаких тайн»? Только что была, сам щупал, а теперь исчезла? Не выйдет, граждане, подайте мне сюда мою тайну, а я уж в ней разберусь.

Я перелез через невысокий штакетник и подошёл прямо по газону к своему балкону. Может быть, я хотел влезть на балкон, может, ещё что-нибудь – не знаю, не спрашивайте. Только протянул руку, пытаясь ухватиться за барьер, и… наткнулся на стену. То есть это я потом понял, что на стену, а тогда лишь почувствовал, что мне что-то мешает. Как будто перед моими окнами вровень с торцом дома выросла не видимая глазом преграда. Ну, стена, если хотите. Кулак ударялся об это «невидимое», упруго уходил в него на сантиметр-два, а дальше – стоп, что-то не пускает.

Я пошёл вдоль балкона, «прощупывая» стену. Она начиналась от угла дома и тянулась до подъезда: Неведомое всё-таки существовало и затрагивало почему-то только окна моей квартиры. Впрочем, верхнюю границу стены я не искал: может быть, она поднималась до второго этажа, или до третьего, или до десятого. В конце концов, это уж забота живущих сверху…

– Вот так штука! – В голосе Гани не было ни удивления, ни страха. Скорее, восторг, восхищение: надо же, так повезло, такой феномен подвернулся!

А то, что этот, с позволения сказать, феномен оградил мою квартиру от остального мира, так то мелочи жизни, стерпится-слюбится, человек ко всему привыкает, да и, может, ненадолго сие. Последнее, кстати, и примиряло меня с «феноменом».

– Вот что, – сказал серьёзно Ганя, – пошли к вам, разработаем план эксперимента. К делу надо подойти строго научно…

Человек легко мирится с неизбежным. В моём случае неизбежным была стенка и, стало быть, «строго научный эксперимент» под руководством Гани. Поэтому я смирился и пошёл за ним.

В квартире было темно и тихо: за окном всё так же чуть переливалась искорками матово-серая «занавеска».

– Эффект зеркальных очков, – сообщил Ганя. – Только наоборот: с улицы всё видно, отсюда – ни черта.

Оттого, что «эффект» получил наименование, легче мне не стало. Я хотел свободы – понятной и привычной.

– Ганя, – сказал я жалобно, – давай куда-нибудь позвоним.

– Куда? – спросил Ганя.

– В Академию наук. Или в милицию.

– А в сумасшедший дом не хотите? – поинтересовался Ганя.

– Оттуда охотнее приедут. Нет уж, слушайте меня и получите суперматериал для научной статьи в вашем журнальчике…

Я послушался его и в течение получаса выполнял роль лаборанта: бегал на улицу, исправно кричал в окно, жестикулировал и подводил итоги. Итоги были таковы: «стена-занавеска» звук не проводила – кричи не кричи; с улицы я видел всё, что Ганя вытворял в комнате («эффект зеркальных очков»); снаружи стена по-прежнему оставалась упругой и непроходимой, а изнутри она легко пропускала как руку (живая материя), так и полуметровую линейку (неживая материя). Что касается материи неживой – не знаю, а живую ощутимо било током. Правда, поменьше, чем раньше.

После подведения итогов Ганя утомился и иссяк.

– Каковы выводы, профессор? – спросил я его.

– Успеете с выводами, – невежливо сказал «профессор». – Я ещё эксперимент не закончил.

Эксперимент и вправду требовал продолжения. Дело в том, что «эффект зеркальных очков» не объяснял довольно странного обстоятельства. Наружный наблюдатель (терминология Гани) видел, как экспериментатор выходит на балкон, протягивает руку и… она исчезает. Как отрезанная, как опущенная в тёмную воду. Этот фокус, вполне достойный Кио, Ганя запечатлел своим «Зенитом» и теперь, видимо, размышлял о том, куда же исчезает «живая и неживая материя».

– Ладно, – сказал он решительно и встал с кресла. – Побоку сомнения. Учёный должен быть решителен и бесстрашен.

– Ты куда? – испугался я.

– Через балкон – в неизвестность! – Ганя любил красивые фразы.

– Ударит током.

– Пусть. Я страдаю во имя науки.

– Посиди, страдалец, – сказал я. – Не время страдать. Ты лучше посмотри, что с «занавеской» делается.

«Занавеска» перестала искриться и пришла в движение. То есть не сама, а что-то внутри неё, как стремительно движется тонкая дымка облаков за иллюминатором самолёта. И может быть – или это только казалось мне! – она становилась светлее, прозрачнее, что ли. Сквозь неё угадывались чьи-то расплывчатые контуры, словно рядом с балконом вместо низкорослых кустов выросло дерево, почти скрытое сейчас в тумане. Да-да, это был именно туман – вот оно, нужное слово! – густой-прегустой, текучий, но именно туман, а не «стена-занавеска» или дождь-потоп.

– Интересно, как это выглядит снаружи… – только и вымолвил Ганя.

Он не отрываясь смотрел на превращения «занавески», не пытаясь, впрочем, продолжать свои рискованные опыты. Да и не успел бы он ничего сделать: туман и вправду рассеивался, расползался, как облака под тем же самолётом, идущим на посадку. И сквозь белёсую, уже прозрачную дымку привиделась картина столь странная, что впору было в самом деле звонить в психиатрическую клинику. Не стало ни двора с мальчишками и собаками, ни общественных гаражей, ни блочной коробки строящегося дома за ними. Перед окном (хоть оно-то осталось, не растаяло вместе с туманом!) действительно выросло дерево: дуб не дуб, но похоже, и листья почти такие же, и ствол, только побольше, помассивнее наших подмосковных, такой, как рисуют художники в изданиях пушкинских сказок. Не хватало только кота на цепи.

А дальше тянулась улица с двумя рядами домов по обочинам. Неширокая улица, сухая, выжженная солнцем земля с прибитой безветрием корочкой пыли. Одноэтажные деревянные аккуратные одинаковые дома: черепичные крыши, веранды без стёкол, на окнах ставни-жалюзи. Между домами – такие же деревья, как у меня под окном. А дальше, за ними, начинался – или продолжался – дубовый лес, будто кто-то вырубил в нём просеку, чтобы выстроить этот маленький мёртвый посёлок.

Слово сказано: мёртвый! В посёлке не было видно людей: закрытые двери, закрытые ставни. По улице – обязательная примета маленьких поселений – не бродили разморённые жарой собаки, у порогов не грелись на солнцепёке коты. И даже пыль на дороге казалась ровной, словно её много дней не касались ни нога человека, ни колесо экипажа.

Я намеренно подумал – «экипажа», а не «автомобиля»: кто знает, из какого времени этот посёлок. Какой-то он придуманный, фантастический, книжный, как и дуб под окном.

И эта навязчивая фантастичность городка, как и фантастичность самой ситуации, почему-то успокоила меня, примирила с исчезновением дорогого моему сердцу индустриального пейзажа с гаражами и стройкой.

Я посмотрел на Ганю. Он сидел заворожённый и как будто пришибленный: вся его деятельность со «стеной» оказалась ненужной и лишней. Ну в самом деле, зачем измерять прочность двери, перед тем как она откроется? Ан нет, ошибаешься, мил друг: а если не откроется? Ну кто знал, что станет потом с «занавеской»? Никто не знал. И в сложившейся ситуации юнец Ганя вёл себя так, как подобает истинному учёному, даже если вместо диплома у него только зачётка с невысоким процентом пятёрок. И вообще прочность двери никогда нелишне узнать: а вдруг она не вовремя закроется? Другое дело, что ни я, ни Ганя так ничего и не узнали…

– Что ты об этом думаешь, физик? – спросил я.

Он вздрогнул, как очнулся:

– Об этом? Тут не физик нужен, а психиатр…

– Ну-ну! – прикрикнул я на него. – Побольше фантазии, студент! А не веришь себе, надави на глаз пальцем. Если изображение раздвоится, значит, оно реально. Нет – галлюцинация. Способ старый, проверенный в борьбе с привидениями и миражами.

Ганя послушно надавил на глаз, сощурился.

– Раздвоилось, – сообщил он.

– Вот видишь, а ты сомневался. – Мы, кажется, поменялись ролями: теперь я исполнял обязанности деятельного бодрячка. – Пора продолжать опыт.

Ганя перестал давить на глаз.

– Как продолжать? – удивлённо, но уже спокойно спросил он.

Я был рад его спокойствию: оно и мне придавало уверенности. Бодрячок бодрячком, но загадочные метаморфозы с заоконным пейзажем сведут с ума самого стойкого. А я себя к таковым не относил.