Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский

Час от часу не легче Твардовскому… На сердце его налегла какая-то тяжесть, страх так оковал его, что он не чуял ничего: ни грома, который страшно грохотал над его головою, ни молнии, ни проливного дождя.

— Не бойся, я не разорю тебя своей просьбой, — сказал, наконец, сатана со смехом, — вот, изволишь видеть, отдай мне то, что застанешь у себя дома, о чем не гадал, не думал, на что не рассчитывал. Отдай мне это, так и сам не разоришься, да и меня не введешь в убыток.

— Что ж это такое?

— А я почем знаю? — отвечал дьявол. — Это откроется после; мне ведь не надо многого…

— Ну, согласен! — сказал Твардовский после минутного размышления. — Восемь месяцев, как я выехал из дома; что бы там могло быть нового?..

— Согласен? — повторил с радостью сатана. — В самом деле, согласен?.. Ну, слово?..

— Verbun.

— Verbun nobile debet esse stabile, — досказал дьявол и с этими словами сдержал клячу Твардовского, велел ему остановиться и указал место под развесистым дубом, который стоял при дороге.

Между тем буря все усиливалась; дождь лил сильнее.

Когда они стали под дубом, черный конь дьявола исчез под ним, и он очутился на земле, принялся вынимать из кармана разные вещи, в числе которых Твардовский с ужасом увидел огарок свечки, сделанный из человечьего жира, длинный лист пергамента и перо. Все это было делом одной минуты. Бедный шляхтич сидел на лошади и с трепетом смотрел на эти приготовления. Дьявол потер свечу об ногу и зажег ее, потом сел под деревом и, положив пергамент на колено, принялся писать на нем договор. Через минуту он подал его шляхтичу. При бледном свете огарка Твардовский пробежал акт, написанный по всем правилам, и взялся было за перо для того, чтоб подписать его, как вдруг почувствовал, что кто-то уколол его в левую руку… Это был сатана. Искуситель обмакнул перо в свежей крови и подал его Твардовскому. Бедный Твардовский беспрекословно исполнил его желание и подписал акт.

Какая-то тоска овладела им; он даже ни разу не взглянул на дьявола, повернул лошадь и погнал ее во всю прыть. Среди бури и ударов грома ему слышались чьи-то слова, чей-то пронзительный хохот раздавался за ним… Он не мог себе объяснить этого страшного смеха, этих ужасных слов. То не был крик ночной птицы, ни свист ветра; что-то говорило Твардовскому, что не так кричит сова, не так свистит ветер. С такими грустными мыслями подъезжал он к дому.

II

О том, что Твардовский нашел у себя дома

Еще издали показался домик шляхтича, забелелась труба, зачернелось свитое на ней гнездо аиста. Скоро заблестел и домашний пруд, по которому безмятежно плавали гуси и утки. Сердце Твардовского билось сильно; чем ближе подъезжал он к дому, тем более становился грустным и скучным. О, как хотелось ему поспеть туда поскорее! Если б было можно, он готов был бы перескочить туда… Что-то жена его? Здорова ли она? Как-то у него в доме?.. Тысячи подобных мыслей теснились в голове его; он задавал себе тысячу подобных вопросов и между тем понукал измученную лошаденку, и молился, и плакал вместе… Восемь месяцев минуло с того времени, как он оставил дом.

Он всматривался, приглядывался вдаль, не увидит ли чего-нибудь, не встретит ли кого-нибудь, кто бы мог сказать ему что-нибудь о его жене, о домашних… Напрасно! На опустелой дороге все было так тихо, так спокойно; не видать на ней ни одной живой души. Нечего делать, надобно дожидаться приезда, а ему кажется, что он ввек не доедет, что кляча его хромает и едва передвигает ноги. Невыразимое беспокойство овладевало им все более и более; ему стало жарко и душно; пот лил с него градом, несмотря на то, что дневной жар ослаб и солнце клонилось к закату.

Вот наконец подъехал шляхтич к воротам; видит — они отворены настежь, а на дворе никого; на крыльце — никого. Лавочка, под липою, на которой, бывало, любила сиживать по вечерам его Ганна, пуста. Брови его морщатся, сжимается сердце; на глазах навертываются слезы… Торопится бедный шляхтич еще пуще; торопится и лошадка, почуяв домашнее стойло.

Вот он уже и у ворот дома, а все никто не выходит к нему, не встречает его. Теряясь в догадках, Твардовский соскакивает с лошади, вбегает в сени… Тут только скрипнула дверь, и из комнаты выбежала старая Магда.

— Тише, тише, пане, — шептала она, прикладывая палец к губам в знак молчания. — Пани в постели; знаете ли, ведь Бог даровал вам сынка! Не входите к ней: радость убьет ее!

При этом известии Твардовский вспомнил о дьяволе; ему даже послышался адский его хохот… Он схватил себя за голову.

— Сына родила, говоришь ты?.. Сына?..

— Сына, вот уж с час, как я приняла его… Вы всегда желали сына — вот и дал Бог! Отслужить бы молебен Пречистой Деве!..

Шляхтич стоял как убитый. Спустя несколько минут, вздохнув тяжело, он вышел на крыльцо и велел между тем сказать жене о своем приезде. Изумленная такой неожиданной горестью, служанка не могла понять, что сталось с ее барином, отчего его так огорчила приятная новость. «Что с ним сталось?.. — ворчала она, уходя в одну из боковых комнат, которой ставни были притворены с улицы. — Чем бы радоваться и благодарить Бога, он грустит и скучает! Это что-нибудь да значит!»

В это время Твардовский успел уже снять с лошади дорожный вьюк и отдать его парубку, который кланялся ему низко, поздравляя со счастливым приездом и новорожденным сыном. Грустный Твардовский даже не поблагодарил его за приветствие: он не слыхал ничего.

— Пришла к вам с доброй весточкой, милая пани, — говорила между тем Магда, садясь на постель родильницы, — говорил мне парубок из Олыпова, что видел нашего пана.

— Где, Магда, где? — вскричала Ганна, приподнимаясь.

— Тише, тише, пани; не радуйтесь слишком: поберегите себя. Парубок встретил его вчера на дороге, на обратном пути.

— Так он будет сегодня! Он, может быть, уже здесь! — продолжала хозяйка. — Беги, Магда, посмотри…

— Может быть, он уж и приехал!.. На дворе слышен лошадиный топот, — отвечала старуха.

— Поди же, Магда, встреть его, проводи ко мне. Приехал мой дорогой, вернулся! — И она села на постели, вся раскрасневшись, как маков цвет. Магдалина вышла.

На пороге услышал Твардовский в первый раз крик новорожденного дитяти… Он затрепетал при ужасной мысли об его участи и потом уже, подавив в себе страх, бросился к кровати родильницы. Ганна