Кровь невинных - Кристофер Дикки

Возможно, если бы Дэйв не был моряком, я бы пошел во флот. В семнадцать фраза о «бравых морских волках» не кажется пустым звуком. Одно это может определить выбор будущей профессии и места в жизни. Особенно когда сам ты ни в чем не уверен. Но я не собирался идти туда, где служил Дэйв.

Сначала я думал стать летчиком. Кто не мечтает об этом в детстве? Я хотел стать пилотом ВМС. Или поступить в военно-воздушные войска, тем более что их часть располагалась неподалеку от нас. Иногда по дороге в Уичито можно разглядеть, как с базы Макконнелл с ревом взмывают в небо истребители, и твоя кровь начинает бурлить от шума их двигателей. В детстве всякий раз, глядя в небо, я видел их туманные следы. Они вошли в мои мечты. Но даже в семнадцать лет я понимал, что когда такой человек, как я, приходит в военно-воздушные силы, ему не светит ничего, кроме работы механика. А я не желал служить в армии, заливая бензин в стоящие на земле самолеты. Мне хотелось участвовать в сражениях и проверить, смогу ли я пройти через эти испытания.

В конце концов я вступил в ряды Вооруженных сил США. Призывной пункт находился в палатке на Таун-Ист-сквер в Уичито. Я не собирался идти туда в выходные, а была как раз Пасха 1985 года, и все произошло само собой.

Когда заполняешь анкету, удивляешься тому, как мало им надо знать о тебе. Их интересует только твой возраст — достиг ли ты совершеннолетия прежде, чем подпишешь контракт, дающий тебе право убивать и быть убитым? Есть ли у тебя номер налогоплательщика, чтобы ты мог платить все налоги и отчисления? Их волнует, не болен ли ты вирусными заболеваниями, не являешься ли гомосексуалистом.

Но их не особенно интересует, точнее, не интересует вовсе, откуда ты, во что веришь, кто твои родители. Ты даешь свой адрес, ничем не отличающийся от других адресов в Америке. Всего лишь номер дома, улица, город, штат, индекс. Информация для почты. Твой адрес ничего не говорит о тебе. Для них важно, какой ты расы. Белый. Или черный. Или латиноамериканец, как будто это на самом деле раса, или азиат, или американский индеец, или полинезиец. Половина вопросов — о всевозможных оттенках цвета кожи, и благодаря этому, учитывая, что в армии много солдат из таких мест, как Пуэрто-Рико, Самоа, или из резерваций — эдакие не совсем американцы, не до конца граждане Соединенных Штатов, — благодаря этому ты можешь хоть немного узнать об их происхождении. Но белые? Это значит, что ты — белый, а остальное не имеет значения. Слово «белый» ослепляет их.

Они не спрашивают о твоем вероисповедании (хотя в некоторых анкетах пункт о религии присутствует как необязательный), и решение взять тебя в армию или нет, принимается независимо от этого. Все подобные пункты заполняются для статистики. В конечном итоге твои вероисповедание и национальность — все то, что в других странах делает тебя личностью, — ничего не значат для демократической Америки.

Дэйв и Селма жили в двухквартирном доме в небольшом квартале неподалеку от магазина «Уол-март». Эти «особняки» были не многим лучше домов на колесах. Такие же хлипкие и ненадежные. Жалкие стены, и нищета за ними.

Дэйв стоял у входа.

— Чего тебе надо, ханк?[1]

В семнадцать лет я был слишком худым для моих шести футов роста и очень переживал по этому поводу. Мне хотелось стать сильным и ловким, а не слабым и неуклюжим. Это стало одной из причин для того, чтобы пойти в армию. К тому же все называли меня «ханком». Когда я записывался в гимнастическую секцию, какой-то подонок заглянул мне через плечо и увидел, как я писал девичью фамилию моей матери — Юнковиц. Так я стал ханком. Я не возражал. Но когда люди произносили это слово в мой адрес, меня коробило и я даже начинал их ненавидеть. А Дэйва я и без того ненавидел.

— Селма дома?

— Отдыхает, ханк.

— Понятно. Я хотел с ней кое-что обсудить. Она ведь не спит?

— Не знаю. Наверное.

«И ему плевать», — подумал я.

Мы просто стояли и смотрели друг на друга, как будто нам больше нечего было сказать. Входная дверь была распахнута, и я видел гостиную. Я надеялся, что Селма услышит нас и выйдет из спальни. Но она этого не сделала. Ночные бабочки кружили около лампы над дверью и перед нашими лицами. Одна из них залетела в полураскрытый рот Дэйва. Тот сплюнул и вытер губы.

— Приходи завтра, ханк.

— Я бы с радостью, Дэйв, но завтра я уезжаю. Поэтому и хотел поговорить с Селмой. Ну, знаешь, там почта и прочая ерунда.

— Когда ты завтра уезжаешь?

— Очень рано. На рассвете.

— Тебе лучше позвонить ей.

— Нет, приятель. Я хочу увидеть ее.

— Ничего не выйдет. — Он вытянулся во весь рост и заслонил собой дверной проем. Ему хотелось казаться еще внушительнее, чтобы напугать меня, словно я — какой-то воришка или нарушитель уличного движения. — Убирайся отсюда.

Таких людей, как Дэйв, хлебом не корми, только дай с кем-нибудь подраться. Они похожи на петухов со скотного двора, только им обычно не удается завоевать для себя курочек. И бедной Селме, да хранит ее Господь, приходилось расплачиваться за все неудачи Дэйва. Мне кажется, он не особенно-то и задумывался, когда бил ее. Он поступал так просто от безделья. Я догадался, что он опять побил Селму. И он это понял. У нее наверняка был синяк под глазом, возможно, выбит зуб. Теперь он хотел запугать меня. Минуту мы стояли в молчании, а бабочки кружили перед нашими лицами. Дэйв, наверное, думал, что мы сейчас затеем обычную ссору, начнем толкать друг друга, браниться, затем последует первый удар, а уж потом он бросится на меня и изобьет до полусмерти. Он начал заводиться.

Я знал Дэйва. Я хорошенько изучил его нрав и понимал, какой он подонок. Он держал свою резиновую дубинку за дверью. Пару раз мне ее показывал. Целый ярд твердой резины, закругленной на концах, с гибкой стальной основой. Эта полицейская дубинка выглядела внушительной и опасной. По крайней мере она производила такое впечатление. Дэйв любил брать ее с собой, чтобы подчеркнуть свое особое положение. Ему нравилось держать ее в руках, чувствовать ее вес. Иногда он поигрывал ею, сидя в гостиной и разговаривая по телефону.

— Только на минутку. — Я попытался отодвинуть его. Он прижал меня к косяку. Я оперся рукой об косяк, чтобы сохранить равновесие, и посмотрел ему в глаза. Я был на удивление спокоен и потихоньку стал протискиваться вперед. Он по-прежнему держал меня, его лицо нависло над моим, я чувствовал запах несвежего пива и липкой слюны, и… в этот момент я нащупал рукой дубинку.

Я пытался сосредоточить все свое внимание на Дэйве и дубинке и вместе с тем соображал, что делать дальше. Все казалось каким-то нереальным. Возможно, я уже пережил это однажды во сне, поэтому теперь было гораздо проще. Я переступил через все, чему меня учили, не закричал, не оттолкнул его, не стал грязно ругаться. Я просто приготовился разорвать Дэйва на части и сделать это как можно быстрее.

Проскользнул в дом и сделал шаг назад, чтобы освободить себе немного места для маневра. Я не угрожал. Не жестикулировал. Не кричал. Я просто стал размахивать этой чертовой дубинкой и бить изо всех сил. Первый удар пришелся ему на предплечье, оно хрустнуло. Он схватился за руку, и его голова осталась незащищенной. Я снова размахнулся и ударил его в затылок, прямо над ухом. Он покачнулся. Раз. Два. Еще один удар. Он больше не пытался защищаться и упал. Я хотел добраться до его лица. До зубов. Но он начал извиваться, как змея, а я продолжал бить его. Девять, десять, одиннадцать. Странно. Кажется, я считал вслух. Не знаю зачем. Не знаю, сколько ударов хотел нанести. В какой-то момент этот сукин сын схватился за конец дубинки. Он стал крутиться, извиваться, дергаться и в конце концов сбил меня с ног. Я упал навзничь, на маленький столик для кофе, но не выпустил дубинку. Дэйв был оглушен, он не смог бы подняться, хватаясь за дубинку, к тому же она стала липкой от его крови и соплей. Я дернул ее еще раз, и он отпустил. Я продолжал избивать его, мне хотелось убедиться, что он еще долго не сможет подняться. Нельзя, чтобы такой человек, как Дэйв, поднялся.

Селма набросилась на меня сзади. Вцепилась мне ногтями в щеки, едва не задев глаза. На секунду я выронил дубинку, схватил ее за руки и отбросил в сторону. Она споткнулась, потеряла равновесие, сбила кубок, стоящий на комоде, затем схватила его, готовясь обороняться. Но дубинка снова была у меня в руках, и она отступила.

Возможно, мы кричали. Возможно, что-то сказали друг другу. Хотя я сомневаюсь. Я слышал только мое тяжелое дыхание и бешеный стук сердца.

— Ты в порядке? — Это была моя единственная фраза, которую я запомнил. В ее глазах я видел ужас и… да… и восхищение, с которым она никогда не смотрела на меня прежде.

Когда на следующий день я прибыл на службу в Уичито, на моем лице еще оставались отметины от ногтей Селмы, похожие на ритуальные шрамы.