Я — ярость - Делайла Доусон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И ужаснее всего: эта попытка стать предпринимателем показала, что большинство ее «друзей» в интернете на самом деле вовсе ей не друзья. Ни лайков, ни репостов, ни покупок, ни отзывов! Ее посты просто игнорировались. Единственная опора — онлайн-группа таких же, как она, отважных мам, где можно писать только слова поддержки. Порой Челси мучает вопрос: ощущают ли все остальные участницы сообщества ту же чудовищную усталость, отрезанность от мира и тотальное одиночество?
Подразумевалось, что этот маленький бизнес поможет ей прийти в себя, — но неприятностей стало вдвое больше.
«Соберись, тряпка! — твердит она себе самой. — Это всего лишь масло!»
Эта мысль тоже не слишком утешает.
Она зарывается пальцами в волосы — с каждым годом они все сильнее походят на материнские, а ее стилисту все чаще приходится закрашивать седину (процедура эта носит какое-то французское название, что увеличивает стоимость окрашивания вдвое). За панорамным окном сверкает бассейн, но, увы, нельзя с разбегу прыгнуть в него — ведь прическа превратится в соломенный стог, а идеальный цвет неизбежно потускнеет. Челси окидывает взглядом деревянные стены, гранитные полы, винтажные лампочки, диванные подушки цветов сезона. Все идеально. Все неправильно.
Даже белоснежная собака, сопящая на такой же белой (в тон) собачьей кроватке, — бесшерстный бишон-фризе по имени Олаф, и стоил он больше, чем первая машина Челси, ведь Дэвиду невыносима была даже мысль о собачьей шерсти, которая непременно будет собираться комками по полу. Бедный, милый Олаф! Он так боится хозяина, что большую часть времени проводит, прячась в кладовых и гардеробных. Этот идеальный Олаф принес в их жизнь массу врожденных неврозов, нервного тявканья и внезапно возникающих луж мочи.
Такой большой, просторный дом, полная противоположность убогих квартир, в которых росла Челси. Он должен радовать глаз, но стены давят на нее бесконечной лавиной забот: одни вещи надо гордо выставить напоказ, другие спрятать от чужого взгляда — все должно работать идеально. Ей и в голову не приходило, что гигантский дом будет ощущаться тесной ловушкой.
Челси наливает себе еще чашечку кофе (который едва ли справится с ее глубоким волнением), и в этот момент раздается звонок в дверь. Напряжение окутывает ее целиком. Она просматривает настенный календарь: внизу, возле дат, — никаких пометок, наверху — сплошь фотографии членов семьи в одинаковых накрахмаленных белых рубашках. Никто не должен прийти работать по дому, доставку она тоже не ждет. Из-за «Дрим Виталити» и Дэвида большинство ее старых друзей держатся на расстоянии — стало быть, звонку может быть только одно объяснение. Ноги несут Челси прочь из просторного фойе в прачечную: окна там расположены слишком высоко, так что с улицы не разглядеть, что она прячется внутри. Дверь гаража заперта. Ничто не выдаст ее присутствия.
И тут смартфон в руке вибрирует, и на экране высвечивается сообщение: «Я знаю, что ты дома».
Прачечная отпадает. Вернувшись на кухню, Челси залпом допивает кофе и с силой ставит серую керамическую кружку на стол, да так, что светлая жидкость выплескивается через край, прямо на черный гранит. Она спешно забегает в огромную ванную, расчесывается, подкрашивает губы. Тушь потекла, но совсем чуть-чуть, и голубые глаза кажутся еще шире — Челси по очереди прикладывает салфетку к нижним векам. На рубашке обнаруживается крошечное кофейное пятнышко, поэтому она надевает другую и вставляет в уши бриллиантовые серьги. Среднего размера: не настолько маленькие, чтоб казались повседневными, но и не огромные, которые выдали бы излишнее старание.
Стук в дверь, такой легкий и веселый.
Тук-тук-тук.
«Это всего лишь я, твой маленький старый друг, — словно говорит этот стук. — Это крошечный дружеский визит».
Будь у злостного нарциссизма руки, он стучал бы именно так.
Зная, что если она не поторопится, то за стуком последует шелест откинутого коврика у входа, а за ним скрежет поворачиваемого в замке запасного ключа, Челси перескакивает по керамическим плиткам, приникает к глазку, чтобы убедиться, — и открывает дверь. На лице у нее улыбка из тех, с которыми небольшие шимпанзе встречают более крупных особей за секунду до того, как им оторвут конечности.
— Что-то долго ты, — вместо приветствия произносит Патрисия Лейн и улыбается Челси правильной и вежливой улыбкой, как у крупной первобытной обезьяны, которая непременно свалит вас ударом от бедра. — На улице градусов тридцать, и это в апреле! Повезло, что я не растаяла прямо на пороге.
«Ведьмы тают под дождем, а вовсе не на солнце, — думает Челси, но ничего не говорит вслух. — А ты всю жизнь прожила в Центральной Флориде, и если местный климат тебе не по душе, то тебя никто не держит». Как и в разговорах с Дэвидом, возражения только усугубят ситуацию.
— Привет, мам. Заходи.
Никаких объятий, никаких наигранных воздушных поцелуев и определенно никаких поцелуев настоящих.
Их никогда и не было.
Патрисия поправляет кардиган, небрежно завязанный узлом поверх шелковой блузки, и бросает взгляд свысока на единственную дочь, прежде чем прорваться мимо нее в холл.
— Я не вампир, дорогая, я часть семьи. Мне всегда рады!
Если начистоту, Челси готова признать, что мать выглядит скорее как ее старшая сестра. Волосы более светлые, лицо загорелое и все еще почти без морщин, всегда одета с иголочки, а фигура подтянутая до такой степени, что они могли бы обмениваться одеждой (если б только сошлись во вкусах). Бриллианты в ушах, на пальцах и запястьях даже не твердят: «Я подходящего размера»; нет, за малейшее сомнение в этом они в высшей степени деликатно порвут вас на части, после того как в покровительственной манере растолкуют шкалу Мооса[1]. Мать Челси, по словам Дэвида, «прилагает все усилия».
Пока Челси запирает дверь, Патрисия неторопливо оглядывает люстру, приподняв идеальную бровь.
— Дорогая, не забывай напоминать им, чтоб как следует протирали
