Попкорн - Алексей Ерошин

— Пусто, — сказали сзади сиплым простуженным и прокуренным голосом.

Серж возмущенно замычал, за что немедленно и очень чувствительно получил по затылку. Его подняли, как мешок с тряпьем, и приперли к стене.

— Слухай меня, фриц, — прошептал кто–то, дыша ему в лицо невообразимым табачно–зловонным смрадом, — ежли пикнешь — муттер позвать не успеешь. Ферштейн или не ферштейн?

Серж кивнул, скосив глаза на блеснувшее у носа лезвие финки. Происходящее казалось ему каким–то нелепым сном, кошмаром, но боль почему–то никак не могла его разбудить. Если это был спектакль — он явно затянулся, да и вообще переходил всякие границы разумного.

В лицо ему посветили карманным фонарем. Пришлось зажмуриться.

— Опять малахольный, — сказали сбоку, — тьфу ты! На кой нам такой? Один есть уже. Тащить его… Лучше сразу в расход.

— Ничо, — ответил первый, — все не с пустыми руками.

— Да он того… Чокнутый, похоже. Смотри, что жрал.

— Ну и пакость! — сплюнул первый. — Вата и вата. Видать, у фрицев со жратвой тоже хреново, раз жрут это дерьмо. Потащим. Авось, чего знает. Расскажет, как у них со снабжением, хотя бы.

— Не дойдет: босой, в одном исподнем…

Серж только сейчас почувствовал, как сильно замерз. Ноги просто–таки ломило от ледяного пола.

— Ладно, найди ему сапоги с шинелкой. Только быстро.

Второй ушел в темноту, тихонько ворча, что «не стоит этот фриц такой возни». Первый тем временем на ощупь свернул самокрутку и закурил, пряча огонек в снятой шапке. Серж, наконец–то, смог его немного разглядеть — острые скулы, заросшие щетиной, короткие усы и нос картошкой. Совсем не похож ни на кого из тех монтажников.

— Чо пялишься? — хмуро спросил сторож. — Поди, курнуть хочешь? Хрен тебе, все одно подохнешь. На сегодня тебе прикурить уже дали, а до завтра вряд ли доживешь. Так–то вот.

Наконец, явился второй с шинелью и сапогами. Шинель, как и сапоги, была холодной, а местами вовсе застывшей и негнущейся.

— Подыми ногу, фриц, — приказал второй, ударив Сержа под коленку.

Сержу пришлось поднять ногу, и на нее напялили короткий ледяной сапог, в котором что–то неприятно липло к босым ногам. Тем же макаром обули вторую ногу.

— Пшел! — сказал первый, ткнув пленного под ребра дулом автомата. — Шнель, фриц, шнель!

Пришлось подчиниться. У Сержа все же была твердая уверенность, что дурацкое представление закончится, когда они упрутся в полотно диорамы. Но никакой задней стены у кинотеатра не существовало вовсе. Вернее, от нее остались лишь раздробленные куски.

В небе над развалинами вспыхнула осветительная ракета, и рука конвоира немедленно пригнула голову пленного к земле. Серж растянулся на куче щебня, пребольно зашибив ребро. Где–то впереди, захлебываясь торопливыми короткими очередями, застучал пулемет. Боец постарше, который грозил ему финкой, осторожно выглянул из–за обломка, выставив перед собой ствол автомата. Из его разодранной телогрейки торчала клочьями грязная вата. Ракета опускалась невыносимо медленно, разливая мертвенно–белый свет на руины впереди, разбитый паровоз и сошедшие с рельсов платформы. Полосы света ползли по напряженным лицам и спинам конвоиров, словно нашаривая их в грудах битого кирпича и перекрученной арматуры, чтобы пулеметчику было сподручнее хлестануть сверху потоком горячего свинца. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем свет, наконец, погас.

— Поднимайся, фриц! — приказал старший. — Шнель, шнель ерхибен! Вперед!

Пленного снова вздернули кверху, как мешок с тряпьем, поставили на ноги и придали нужное направление стволом автомата. Серж торопливо шел, оступаясь, и никак не мог отделаться от ощущения нелепости своего положения. Скулы ныли от кляпа, зато руки он почти перестал чувствовать — так сильно их стянули ремни. Все это было ужасно глупо и неприятно. Ему хотелось, чтобы это дурацкое унизительное представление, наконец–то, закончилось. Мысль о том, что все это не игра, он не рассматривал, как совершенно нелепейшую. И на кой черт он поперся в этот зал? Поглазеть на обещанную фантастику? Вот и поглазел. Но не машину времени же они тут монтируют, в самом деле. Бред какой–то.

Среди обломков то там, то тут виднелись какие–то серые мешки. Заметив у ближайшего торчащую руку со скрюченными обгорелыми пальцами, Серж понял, что это трупы. Ситуация становилась все глупее и неприятнее, потому что никак не кончалась, как и эта чертова диорама. Откуда тут, в самом деле, такой огромный павильон? По ощущениям Сержа, они пробирались через развалины минут сорок, а то и больше. Но поди разбери, как растягиваются время и пространство в таких местах.

У развалин завода их окликнули паролем:

— Волга!

— Днепр! — отозвался старший.

— Дзыбин, ты? С уловом, что ли, старшина?

— Какое там, — отмахнулся тот.

— Да-а, мелковат фриц пошел, — усмехнулся часовой, разглядывая добычу, — видать, всех крупных–то уж повыбили.

— Хватит еще на твою долю, балаболка, — проворчал старшина.

Сержа отвели в подвал конторы какого–то цеха, где резко и омерзительно воняло больницей — спиртом, йодом и тяжелым духом гнилых бинтов: тут расположился полевой лазарет. Раненые лежали вповалку, прикрывшись шинелями. Которые не спали — проводили пленного злыми взглядами.

Старшина остановился у обитой железом двери с зарешеченным окошечком и треснувшей табличкой «касса», развернул пленного лицом к стене и распутал ремни на запястьях. Потом бесцеремонно выдернул кляп. Серж хотел было сказать все, что он думает о дурацких розыгрышах, но скулы свело так, что вместо членораздельных звуков он выдавил из себя одно невнятное мычание. Так и не успев ничего сказать, он мигом оказался за железной дверью.

Внутри царил полумрак. Серж пошарил затекшими руками в пространстве и наткнулся на письменный стол, и на нем — на чью–то коленку. Обладатель этой коленки что–то сказал по–немецки. Серж отпрянул, отошел к противоположной стене и сел там на корточки. Немец еще что–то спросил, но не получил ответа и замолк. Затекшие запястья, отходя, пульсировали ноющей болью, как воспаленный зуб. Оттаявшая шинель стала влажной, а местами — откровенно мокрой, и отвратительно липла к рубашке. Чтобы хоть немного согреться, Серж накрылся ей с головой. Он бы ни за что не поверил, скажи ему кто–нибудь, что можно заснуть в такой позе и в такой ситуации. Но усталость и стресс взяли свое, и кошмар наяву сменился не то, чтобы сном, а каким–то болезненным полубредом.

***

Ночью обстреливали дважды. Насколько Серж мог судить, из пушек и минометов одновременно. Снаряды летели с протяжным присвистом, а мины — с каким–то хриплым мяуканьем. Все, как рассказывала бабка. Стены кассы–кутузки вздрагивали от каждого разрыва, и было слышно, как вдоль них осыпается известковая пыль. А на рассвете началась бомбежка, и продолжалась не меньше сорока минут. Закрывшись шинелью от пыли и падающей штукатурки, Серж каждую секунду ждал, что либо потолок, либо стены рухнут на него, расплющив, как мураша. Потом фрицы пошли в атаку.

Серж открыл глаза и увидел сквозь дырку в шинели спящего немца, на лицо которого падал теперь свет из окошка, забранного решеткой. Проспав и артобстрел, и бомбежку, он дрых и теперь, под щелканье винтовочных выстрелов, гранатные разрывы и треск пулеметных очередей. Серж никак не мог взять в толк, как такое возможно. Тем не менее, немец все–таки спал. Несмотря на то, что его товарищей сейчас косили пулеметы, несмотря на то, что сюда в любую минуту могла попасть авиабомба. Лежал на суконном столе, как покойник. И только влажные дорожки на пыльных щеках выказывали, что все–таки он спит, а не умер. «Вот хлюпик, — подумал Серж, — точно, малахольный».

Дырка в шинели была странной крестообразной формы. Серж вдруг понял, что такую может проделать только штык, четырехгранный штык трехлинейки. А значит, засохшая бурая корка вокруг, липшая вчера к рубашке — вовсе не грязь. Но на общем фоне происходящего это казалось такой мелочью, что Серж больше испугался своего равнодушия к этой крови, чем самой крови. И продолжал, оценивая это новое ощущение, равнодушно разглядывать и окровавленную дыру, и лицо спящего немца в нее.

Наконец, атака немцев захлебнулась, и выстрелы притихли. И тотчас, как по команде, пленный открыл глаза. Серж вначале не понял, почему его сокамерник проснулся именно сейчас, но вскоре сообразил: все это время у начальства до них не доходили руки. А теперь следовало ждать допроса.

Ноги Сержа за ночь, проведенную на корточках, затекли почти до бесчувственности, и теперь он их выпрямил, чтобы немного отошли. Немец, увидев это, негромко позвал:

— Kamerad!.. Kamerad, es gibt nicht eine zigarette?

— Тамбовский волк тебе камрад! — недружелюбно буркнул Серж.

Немец заткнулся и принялся шарить по карманам, выковыривая крошки табака. Был он чуть постарше Сержа, от силы года на два. А может, это война его малость состарила, и на самом деле было ему не больше восемнадцати. Был он сух, мальчишески костляв — длиннополая шинель болталась на нем, как мешок на колу. Такой же белобрысый, как Серж, только уши нелепые — лопушистые, и нос не прямой, а с горбинкой, какой–то ястребиный.