Константин Эдуардович Циолковский - Виктор Шкловский

Позвал дочку, от пачки денег отделил несколько пачек по пятьдесят рублей.

– Сруби кочны капусты, пошли к друзьям-соседям и к аптекарю деньги и по кочну. Пускай пекут пироги: у Циолковского деньги есть.

Мы сидели долго, разговаривая озабоченно. То, что для нас было целью приезда, для Циолковского было целью жизни.

В это время человечество становилось на цыпочки и тянулось в стратосферу: это и было поводом для мысли о сценарии.

– Меня зовут, – сказал Циолковский, – в Москву, на полет стратостата. Ну что я, как мальчик, залезу в гондолу, а потом вылезу... Да и не полетят они завтра. Я смотрел вчера фотографию, мне прислали... у них веревка запутается. В нашем деле всегда так – думаешь о главном, а о веревке забудешь, а она окажется самым главным, когда запутается. Вот думаешь, как руль поставить в стратоплане! Его же нельзя поставить в потоке горящего газа!

Ночевать у Циолковского было негде. Пошли по берегу оврага в гостиницу. Крупно капал дождь. Тропинка скользкая. Шумит ручей. В разрывах туч звезды.

Наверху стоит хороший бревенчатый дом, еще без окон. Провожатый объяснил, что дом строит для Циолковского горсовет.

Достроить не успели.

Утром позвонили в Москву узнать: стратостат не полетел. Запуталась веревка.

Потом из газет узнали следующее: запутались тросы во время наполнения стратостата водородом. Стратостат наполняют или, вернее, наполняли не сполна: он созревает потом, когда попадает в слои атмосферы с меньшей плотностью. Перед стартом стратостат мягко колыхается, и иногда шелковые стенки его трутся, возникают искры статического электричества, от которых водород может воспламениться. Стратостат надо наполнять гелием, но гелия у нас не было. Монополия на гелий была в руках Америки, и она не пускала нас вверх.

Наши стратонавты взлетали высоко, наполнив стратостаты водородом, и, рискуя всем, часто сгорали.

Тросы того стратостата запутались, распутать их влез молодой красноармеец.

Стратостат, не взлетевший в то утро, сгорел, кажется, в третьем полете.

Назавтра днем в доме Циолковских все было в движении. В корыте рубили кочны капусты, запаривали кадки. У стены дома стоял высокий велосипед, вероятно, тяжелый на ходу.

Циолковский подарил мне книги – целый ряд брошюр, а я их потерял, не знал, что они будут нужны. Я много потерял в жизни. Она сама – жизнь – просыпается песком между пальцами.

Циолковский говорил о звездах, которые на высоте не мерцают, о том, как легко будет строить на глыбах-астероидах – обломках исчезнувших планет – удобные строительные площадки: вещи там легки.

Вечер. Циолковский меня спросил :

– Вы разговариваете с ангелами?

– Нет, – ответил я тихо в трубу.

– По строению головы могли бы разговаривать.

– А вы? – спросил я.

– Я постоянно разговариваю.

Я не испугался, поняв, что ангел – вдохновение.

– Они постоянно не соглашаются... тяжелый характер у фактов, уходят, не договорив. Я так и не увижу ничего. Вот только прислали с какого-то завода рабочие подарок – нож и вилки из нержавеющей стали, – очень удобно: вымоешь – можно не вытирать. Ну, я сейчас поеду на велосипеде. В лесу... осень, надо ее застать, пока листва не опала.

Мы поехали в Москву.

Помню, стоял я в проезде Художественного театра. Небо круглое, голубое, в нем поспевал и круглился стратостат.

Он взлетел высоко: веревка в тот день не запуталась.

Стратостат стремительно уходил в небо. Полыхающий, ненатянутый узкий конец перевернутой груши наполнялся. Стратостат, сверкая на солнце, созревал, как мечта.

Циолковский, поручив заботу о путях к звездам Коммунистической партии, вскоре умер.

В последний раз я почти увидел Циолковского на Втором съезде писателей.

На трибуне говорил розоволицый седой Довженко. Зал уже устал. Был вечер съезда; съезд, так сказать, закруглялся. А. Сурков толково торопил закрытие заседания.

Довженко говорил вдохновенно о том, что люди полетят в звезды – почти завтра, через несколько лет.

Рассказывал, как женщины будут скучать по любимым, глядя на дальние звезды, рассказывал о Циолковском. У Циолковского был друг аптекарь. Глухой преподаватель средней школы Циолковский умел рассказывать детям так, что они как будто вместе с ним светлой стайкой, держась друг за друга, улетали в звезды. Он рассказывал про друга аптекаря, у которого была своя труба, чтобы с Циолковским смотреть звезды. У аптекаря умер мальчик – сын. Ночью к аптекарю пришел Циолковский.

– Посидим, – сказал он, – поговорим о тех звездах, которые не мерцают, полетаем вместе с ним. Он не увидит полета, и мы не увидим полета, но человек полетит.

Они сидели всю ночь и говорили о детях, дружбе и будущем, и мертвый не был одинок.

Так в последний раз печальный Довженко говорил перед невнимательным залом о не согретом еще человеческим дыханием космическом пространстве и о звездах, нужных новому человечеству. Люди шептались, писали записки.

Довженко одиноко стоял у ворот в космос.

В институтах уже вычисляли мечту. Мы того не знали.

Плачут по великим после.

Бежит под Калугой Ока, защищая душу России так, как ребра защищают человеческое сердце.

Бежит Ока, у ручья стоит дом в три окна, в доме нет Циолковского. По Калуге ходят троллейбусы, львы лежат, молчаливо сомкнув распухшие губы, а на Луне золотой печатью вымпел – первый знак полета, совершенного человечеством в сторону звезд.

Рядом, на улице, которая когда-то была началом дороги, ведущей из Москвы в Тверь, стоят люди, которых когда-то я знал, – теперь они холодны. У красного круглого веселого дворца, построенного Казаковым, дорогим гостем стоит Циолковский, бородатый, перед ним хозяин академии – Жуковский. У Белорусского вокзала идет только что приехавший в Москву Максим Горький – бронзовый, неуставший, немолодой, в пальто, без шапки.

На ближайшей площади, носившей прежде имя Триумфальной, стоит Маяковский.

Площадь стала его: Маяковская.

Идет бронзовый человек, и под ним, как стройные стальные корни, проросшие в толщу земли, большая станция – тоже Маяковского.

Дальше знакомый всем Пушкин. В холодную ночь над всеми ними бродит Луна, белит крыши домов.

Она «такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно».[4]

У Циолковского в Калуге я тогда спросил:

– Как вы думаете, когда полетит человек?

Константин Эдуардович помолчал и, как человек, который не хочет обидеть собеседника, ответил:

– Ни вы не полетите, ни я не полечу.

Потом помолчал и назначил срок, добавил уже определенно:

– Вот комсомол полетит.

Он говорил о тогдашнем поколении комсомольцев.

Если Циолковский ошибся, то лет на десять.

Поэты и ученые – оптимисты: они знают сроки, но они торопят время.

Но почему в дни полетов ракет никто не приносит цветы к подножию памятника Циолковскому? Это согревало бы сердца живых. Трудно быть и поэтом и ракетоносителем,

1963

Примечания

Впервые опубликовано в журнале «Знамя», 1963, № 2 (в составе воспоминаний «Жили-были»). Вошло в отдельные издания книги «Жили-были» (1964 и 1966 гг.).

Примечания

1

«Философия общего дела» – книга Н. Ф. Федорова, вышедшая в двух частях в 1906 и 1913 гг. 

2

«Это библиотекарь...» – Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 63. М. – Л., ГИХЛ, 1934, с. 8081. 

3

Чертковская библиотека – собрание книг и рукописей археолога А. Д. Черткова; помещалось в доме владельца на Мясницкой ул., затем при Румянцевском музее; влилось в собрание Исторического музея в Москве. 

4

«...такая молодая... выпускать рискованно» – В. Маяковский. Юбилейное (1924).