Записки филиппинки (сборник) - Нина Абрамович

– Хорошо. Приходи, – через силу выдавила я из себя.

– Так я на следующей неделе и приеду, – оживился Боря. – Во вторник. В час дня.

– Без проблем! Только позвони мне на мобильный предварительно, – выразила я озабоченность.

– Зачем звонить, деньги тратить? Ты запомни. Или запиши. «Вторник. Баня. Боря».

– Я не против. Но ты все же позвони.

– А ты что, можешь передумать? Где гарантии, что я помоюсь у тебя?

– Так я тебе помывочный билет сейчас выпишу. – И, вырвав из блокнота розовый листок, я печатными буквами пишу: «Билет в баню. Боря. Вторник. 13.00». – Позвони! Мало ли, закручусь еще.

И мы расстались с Борей. Он поехал на Нивки, а я – на Позняки.

Как я и ожидала, через пару дней на моих ногах буйным цветом расцвели зудящие розочки. Привет из Индии! Особая благодарность кришнаитам! И приятелю Боре.

Я мчусь в кожвендиспансер, на Левый берег.

Очередь в диспансере была звеняще молчаливой. Стенку у дверей венеролога-дерматолога подпирали самые обычные люди. Все они имели отрешенный, непроницаемый вид. Будто прикидывались, что ожидают трамвая, а не приема к венерологу. Вот же артисты!

Мне же мнилось, что краска заливает мое лицо настолько ярко, что все окружающие легко читают по нему более постыдный диагноз, чем на самом деле.

Мой врач оказался пожилым, но милым мужчиной в очках. У него груди красовался бейджик с его именем. Адольф Карлович. Осмотрев под лупу характерные цветочки на моих ногах, он вынес ожидаемый вердикт: «онихомикоз». Что означает на языке обывателей – банальный грибок.

Потянувшись за шариковой ручкой, лежащей на столе, чтобы выписать рецепт, Адольф Карлович долго не мог поймать ее. Рука его непроизвольно дергалась. Из стороны в сторону. В дрожательном параличе. И не могла зафиксироваться на шариковой ручке. Наконец, овладев ручкой, врач начал пристраивать ее к бумаге. Ручка в непослушной руке дрожала, не попадая на бумагу.

«Очевидно, у бедолаги болезнь Паркинсона», – наконец осенило меня.

Врач был невозмутим. И мужественно пытался заполнить официальный бланк с печатью. Так продолжалось бы долго.

– Давайте я напишу. Диктуйте, – пришла я ему на помощь, перехватив инициативу в свои руки.

Врач послушно отдал мне ручку. И я впервые в жизни выписала рецепт с диагнозом и назначением. Сама себе. Под диктовку милого Адольфа Карловича.

Грибок прошел через несколько дней. И больше об Индии я не вспоминала. На этом дерматологическом приключении чуть тлеющая романтика наших отношений с Борей закончилась. Оставались отношения только приятельские. И банные.

О Боре и о его банной нужде я напрочь забыла. Закрутилась. Сознание положилось на предварительный звонок.

Вечером во вторник прихожу домой. А в дверях этот розовый билет в баню и нацарапано карандашом: «Приходил. Три часа ждал. Спасибо за баню. Боря».

Звоню ему. Ругаюсь. Почему не напомнил? Хотя бы маякнул, если денег настолько жалко!

Просится опять в баню. Договариваемся. В субботу. Требую позвонить предварительно.

Дни бегут. Жизнь бурлит. О бане я забываю. Память выбрасывает из своей ячейки обременительную информацию.

Вечером возвращаюсь домой, а в дверях гневная записка: «Я был. Хотел помыться. Ждал в подъезде. Консьерж меня выгнал. Ты бесстыжая. Обманула!»

Боря вновь не позвонил и пролетел с баней.

Звоню, ругаюсь, стыжу, называю Гобсеком. Плюшкиным. Жлобом.

Просится в баню опять, через неделю.

Уже не требую позвонить. Знаю, что бесполезно. Пишу себе в блокнот памятку: «Боря. Баня. Суббота».

А в субботу поменяли время. С зимнего на летнее. И я прихожу домой на час позже. И опять нахожу в дверях записку о том, что я очень подлая.

В качестве примирения я покупаю в переходе метро Позняки войлочную шляпу с надписью «Любитель бани», еду на Нивки и дарю ее Боре.

Широко расставив ноги, Боря льет воду из помятой алюминиевой кастрюльки мне на руки. Вода стекает с рук на траву.

– Бери мыло! – командует Боря, кивая в сторону подозрительно серого обмылка, киснущего в ржавом блюдце на траве.

– Да у меня руки чистые. От Позняков до Сырца я ехала сидя и за поручни в метро не хваталась, – тактично отказываюсь я от мыла, маскируя свою брезгливость.

– Бери-бери! А за сумку свою ты же держалась?

– Ну да, – соглашаюсь я и провожу руками по серой массе, изображающей у Бори средство защиты от инфекции.

Опустошив кастрюльку, Боря швыряет ее в кучу с песком, довершая натюрморт из разнокалиберной нехитрой посуды, валяющейся в этой куче.

Поднимает оттуда граненые стаканы, вычищает их крапивой и песком. Ополаскивает мутной водой, из пластиковых бутылок. После этой обязательной сангигиены мы проходим в его дом.

Мы сидим с Борей в гостиной его нового дома на Нивках. Пьем чай из неизвестной мне травы, вырванной Борей тут же, под забором.

Дом Бориса двухэтажный, из пеноблока. Окна настежь, в сад. Пахнет стружкой от деревянных перекрытий и пластиковым сайдингом, которым Боря из экономии облицевал стены и фасад дома. В ванной комнате уже подключена вода, установлены счетчики, сияет первозданной белизной унитаз, раковина.

Но Боря не пользуется этим комфортом. И мне не дает.

Алюминиевая кастрюлька без ручек, поселившаяся в куче с песком, подменяет функции водопровода. Другие удобства находятся за большим кустом сирени.

– Дом я уже построил. Шиповник вдоль забора посадил. Теперь мне нужен сын. Найди мне жену. Ты же шустрая! Молодую. Красивую. Она родит мне наследника. Я ее озолочу. Ни в чем нужды знать не будет. Все ей перепишу. Земельные участки, дачи, гаражи. Ведь иначе все мое добро достанется племянникам. Вот радоваться-то будут, подлецы! Еще, чего доброго, цветочек на могилку принесут! У-у-у! Я жить не могу с этой мыслью. И с тобой я рассчитаюсь, не боись, Машенция! Ты будешь довольна, – уплетая столовой ложкой мой дорогущий торт с пьяной вишней, рассказывает Боря.

– И как же ты со мной рассчитаешься?

– Один процент дам. Или ты большего хочешь?

– Один процент? От чего? От твоего кайфа?

– Ну, договоримся. Я тебе сарайчик перепишу, китайский.

– Какой еще сарайчик?

– Да, этот… автобус. Он у Славки во дворе стоит.

– На ходу?

– На ходу, если колеса ему поставить и кое-что еще. Там у меня вещи хранятся.

– Понятно все с сарайчиком.

– Только у меня требование. Девочка должна быть не старше двадцати трех лет. И блондинка! Как у Славки!

«Ну ты и нахал! Пенек замшелый! Ты давно на себя смотрел? Борода, как у лешего. Пятьдесят три года – а туда же!» – это я говорю мысленно, чтобы не обидеть приятеля.

– Так мы же все это сделаем искусственно. И я ей заплачу! – прочел укор в моем лице Боря.

Я изучающе смотрю на Борю, сидящего спиной к распахнутому окну. Его внешнее сходство с врубелевским Паном подмечено мною давно. Такой же заросший. Голубые глаза пуговками. Мясистый нос. Лицо, как граблями пропахано. Длинные, узловатые руки. И какой-то он весь серого цвета. Я мысленно надеваю на Борину голову козлиные рожки. А вместо носа – маслянистое рыльце. С желтыми клыками.

Как Боре все это идет! Потом меняю рожки на воздушный нимб. Тоже смотрится. Но первый вариант как-то гармоничнее.

Боря сидит на ящиках вместо стула, на фоне пейзажа за окном. А там – плывущая дымка от сжигаемой листвы на соседних участках, зарево раннего вечера, щедро цветущий колючий шиповник под забором. Рогатого месяца на небе не хватает.

– И еще одно надо учесть. Родом она должна быть нездешняя, не из Киева. И лучше не из Украины.

– Откуда же?

– Издалека. Да хоть из Якутии! И чем дальше ее место рождения, тем лучше. Дети от таких географически противоположных браков получаются гениальными. У меня на эту тему целая теория. Ребенка и его мать я обеспечу на всю жизнь.

Что-то я сомневаюсь, что Боря способен поделиться чем-либо с ближним!

И что в его понимании означает «озолочу»? Дом из пенопласта с фальшивыми картинами? Сарайчик без колес? И то не факт, что он на это пойдет! К племянникам на дни рождения Боря ходит на второй день. И подарки вроде уже можно не дарить, и продукты еще не съедены.

Где же найти такую красавицу, которая согласилась бы на Борю?

Не уверена, что даже в Якутии или в голодающей Кении сыщется желающая на такое добро. Да еще блондинка! Это, вообще, сложно для тех мест! Где искать такое чудо?

Боря даже сам с собой не делится. И делиться, очевидно, не собирается.

У него нет холодильника. На кухонном столе, заваленном мусором, он держит пару пакетов с крупой, заплесневелые куски хлеба, скукоженную свеклу и с пожухлой оболочкой, сморщенную морковь.

Спит Боря не на шелках. А на старом разлезшемся диване, укрывается истлевшими половиками. Нет у него нормальной одежды, жены, детей.

И, если честно, смердит от Бори, как от похотливого кота, легкомысленно метящего домашние тапочки, в нежный период своей жизни и еще не знакомого со скальпелем циничного хирурга.

Отвратный букет запахов от Бори, шлейфом следующий за ним, – это мечта какого-нибудь продвинутого парижского парфюмера, бьющегося над изготовлением тренда современных запахов для очень обеспеченных извращенцев.