Исцеление огнём - Даниэль Смушкович

Вайна страшные перемены нового времени поначалу не коснулись. Он по-прежнему держал лавочку москательных товаров - ту самую, что не дала ему поступить в семинарию, и если уменьшился спрос на ароматные свечи, благословленные Костром Жрецов, то повысился сбыт всего синего и пурпурного. Но и он, глядя на осунувшийся город, повторял про себя: "Долго жил я среди ненавидящих мир. Я мирен; но, только заговорю, они - к войне".

И война началась.

- Да, - тяжело ответил он.

Вот уже неделю, полных пять дней предчувствия мучили его. Ничего определенного, никаких явных знаков опасности. Но что-то сгущалось в воздухе.

Заснул он той ночью с трудом. Харраэ уже давно задремала, свернувшись клубочком рядом с ним; лицо девушки мучительно искажалось во сне - кошмары не оставляли ее уже год, с той, огненной ночи. Алые лучи меньшего солнца сочились сквозь щели в ставнях, повисая в душном воздухе спальни окровавленными копьями; касаясь простынь, лучи бросали на них отсветы адского пламени. Постепенно смерклось; наползла с востока туча, заволокла небеса, и только тогда Вайна сморил тяжелый, муторный сон, не снявший ни усталости, ни тревоги.

Матери своей Вайн почти не помнил. Когда мальчику едва исполнилось четыре года, она умерла родами, а с ней и младенец, крошечный Вайнов братик. Так Вайн остался один. Воспитанием его занимался отец, а, вернее, не занимался - после смерти жены старый Ретт ожесточился на весь мир, и даже собственного сына недолюбливал, хотя ненависти к нему, как ко многим близким ранее людям, не испытывал.

Истинным воспитателем молодого Вайна стал преподобный Элл Сайнин, которому часто препоручал мальчика отец - на время отлучек или запоев. Старый священник походил на сухой куст - такой же корявый, бурый, сучковатый; волосы его не столько поседели, сколько пего выцвели и как бы пожухли. Настоящего возраста преподобного не знал никто; некоторые, склонные к суевериям, утверждали всерьез, что он ровесник своей церкви, а той перевалило уже за пять шестидесятилетий.

Именно от старого священника Вайн впитал истовую веру в своего Бога, могучего и грозного, возглашенного пророком Сарагом тридцать поколений назад. Вера потребовала знания Речений пророка, учеников его и последователей - и, пока одногодки Вайна играли в "выбей птичку", мальчик корпел над тяжелыми, хрупкими листами священных книг. Изучал он не только свою религию, но также верования безбожников-горцев и, пуще того, интери-огнепоклонников, почитающих за Вевладыку - Всеврага, которого сам пророк назвал Князем Огней, повелителем адского пламени.

Быть может, Вайн и сумел бы поступить, как мечтал, в духовную семинарию. Но очень не вовремя умер от удара, вызванного запойным пьянством, его отец. Юноше уже исполнилось полтора цикла, без двух лет двадцать, и во владение наследством - домом и лавкой - он вступил без проволочек. А с лавкой... какая там учеба. Да и неприлично бросать отцовское дело.

Двумя годами позже умер преподобный Элл Сайнин. И эта потеря показалась - великий грех - куда большей.

Утро выдалось пасмурное. Серая пелена колыхалась в небе, дразня близким дождем. Сухое аргитянское лето вот-вот должно было завершиться.

Вайн расстегнул ворот рубашки. Обычно он застегивался на все пуговицы, но невыносимая духота заставила его изменить привычке. Приближение грозы давило сердце и душу.

- Эй, Монашек! - это кричит Рром Айерен, старший патрульный. А вот и он сам: рубашка расстегнута до пупа, смоляно-черные волосы растрепаны, автомат болтается на ремне, большие пальцы заткнуты за пояс. Воплощение абсолютного ублюдка.

- Монашек! - сколько Вайн себя помнил, по имени его называл только отец. Старшие почему-то предпочитали обращаться по фамилии, по-своему не менее оскорбительной, чем прозвище, брошенное кем-то из сверстников и с радостью подхваченное - ведь Толлиер на северном диалекте означает "коромысло весов", а перед войной слово это обрело новый смысл соглашатель, почти предатель. Харраэ же звала его Торгар - этим послеименем интери награждали старшего сына в семье.

- Монашек, ты заснул?! - нет, никуда не денешься. Придется с ним разговаривать.

- Нет, задумался, - угрюмо ответил Вайн. Угрюмость эта - напускная, и все же истинная - служила частью маски, одеваемой им изо дня в день. Так охраняем мы души свои - пусть все вокруг ляжет золою, пусть ярится огонь, но сердце мое - мой замок и лен. Они не войдут в него.

- Ты бы еще помолился, - хохотнул Рром.

- А в чем дело? - мрачно осведомился Вайн.

- Тебя требует комиссар, - Рром огляделся, хотя улица была пуста. - С самого утра ищет.

- Да и сейчас вроде не вечер, - с некоторым удивлением ответил Вайн.

- Не в том дело, - Рром зачем-то вновь огляделся и продолжил, понизив голос: - Под тебя вроде копает наш преподобный. Ты и сам хорош, конечно...

Сердце Вайна с садистской медлительностью поднялось к шее, забив намертво гортань: не вздохнуть, не возразить, не оправдаться...

- В общем, дуй к комиссару, друг, - Рром запанибратски хлопнул Вайна по плечу, того внутренне передернуло. - А я домой, баиньки, притомился за ночь...

Он хитро улыбнулся, вытащил из кармана связку из полудюжины дешевеньких серебряных колец на медной булавке, подкинул, поймал, распрощался и ушел. А Вайн так и остался стоять посреди улицы. Со стороны горского гетто донесся выстрел. Еще один, и автоматная очередь. Снова тишина. Немилосердное солнце прожигало дыры в сером пологе облаков, и на город сверху смотрело яростное бело-голубое небо.

Кровавое солнце с усталым равнодушием куталось в черный тюль. Зеленое небо поглощало клочья дыма, они таяли, исчезали. Даже за несколько кварталов Вайна преследовал низкий стон обезумевшего пламени.

Синяя рубашка обжигала не тело - душу. Вайн расстегнул ворот, потом остановился, содрал рубаху через голову, скомкал, да так и пошел с ней в руках, куда ноги несут и глаза глядят.

Недалеко оказался канал - загаженный, мелкий. По совершенно гладкой поверхности воды плыла третья луна, отражаясь в небе. Вайна стошнило рядом с луной, и ему стало немного легче. Немного. Огонь все еще плясал перед его внутренним взором.

Он обернулся. Языки пламени лизали небо, храм горел, как спичка. Интери всегда считали пожары благословением божьим. Но этот огонь выплеснулся из самого ада.

Что-то шевельнулось. Этого не мола быть. Город опустел, как обескровленный труп. Только люди в синем ходят по его улицам этой ночью, и все они - на площади перед капищем. Но нет - кто-то сидит там, в непроглядной тени, следит за ним, блестя глазами...

Ужас оледенил мысли. Вайн судорожно выдернул из кармана пистолет, с полминуты взводил курок, ткнул дулом в тень. "Кто там?", неестественно громко спросил он. Стены отозвались насмешливым хмыканьем.