Слезы Брунхильды - Жан-Луи Фетжен

Почти в тот же миг королева очнулась. Она попыталась совладать с голосом, чтобы приказать Талигии отойти, как вдруг резкая боль пронзила ей живот, заставив содрогнуться в мучительной конвульсии. Ее ночная рубашка задралась кверху, простыни соскользнули на пол. Несмотря на все старания не кричать, королева не смогла сдержаться и хрипло застонала Ее пальцы, сильно стиснули руки повитухи, искаженное болью лицо побагровело, на глазах выступили слезы. Такой ее увидели поспешно вбежавшие служанки. У Брунхильды отошли воды, но кровь продолжала струиться по бедрам и пропитывать постель. Она осознала это несколько мгновений спустя, когда боль немного утихла.

— Помогите мне, — тихо произнесла она, наконец, отпуская руки повитухи.

Затем с трудом поднялась и кое-как добрела до кресла с вынутым сиденьем, приготовленного для родов. Она осторожно села, чувствуя, как сильно колотится сердце, и положила ноги на деревянные подлокотники. Эта поза показалась ей одновременно непристойной и унизительной.

— Принесите горячей воды и полотна. И скажите, чтобы предупредили монсеньора Зигебера, — распорядилась Талигия.

— Нет, не сейчас…. Попозже.

Королева Метца обменялась с повитухой долгим немым взглядом, и та, наконец, улыбнулась ей. Несмотря на то, что волосы у Талигии были седыми, она обладала недюжинной силой и непоколебимым спокойствием. Двумя годами раньше именно она принимала Ингонду, первого ребенка королевской четы. Однако в тот раз Брунхильда не чувствовала ни такой боли, ни такой слабости. Ей хотелось, чтобы Талигия поговорила с ней, ободрила ее, но повитуха отошла, чтобы сделать все необходимые приготовления.

Во время недолгой передышки Брунхильда расслышала пение птиц, шум пробуждающегося города, звон колоколов, зовущий прихожан к пасхальной мессе. Должно быть, Зигебер уже там, вместе с дочерью…. Затем, последовала очередная схватка, столь сильная и внезапная, что Брунхильда согнулась пополам. Одна из служанок, стоявшая за креслом, схватила королеву под мышки и бесцеремонно прижала к спинке. Две другие с двух сторон прижали ее бедра к подлокотникам. Это переполнило чашу ее терпения. Брунхильда перестала сдерживать слезы, и открыто расплакалась от боли и унижения. Ей казалось, что ее насилуют, как одну из тех несчастных, которых она видела в своем кошмаре, поваленных солдатней прямо на землю… Она кричала от невыносимой боли, бедра ее были широко разведены, между ними стекала вязкая жидкость с примесью крови, липкий пот заливал глаза… Все это было недостойно правительницы… Талигия, с закатанными рукавами и намазанными гусиным жиром руками, опустилась перед королевой на колени.

— Я уже вижу головку, — прошептала повитуха, — Осталось недолго.

Ее тон был успокаивающим, но когда Брунхильда открыла глаза, она увидела в руках у Талигии щипцы. Когда они вторглись в нее, разрывая складки плоти, она закричала так, что едва не лишилась голоса. Что бы там ни говорила повитуха, это длилось очень долго…

Одна из служанок просунула между зубами Брунхильды деревянный брусок, обмотанный полоской кожи, и королева стиснула его изо всех сил — с такой яростью, что челюсти у нее заныли, как и руки, судорожно сжимавшие подлокотники кресла. И вот, наконец, пришло долгожданное чувство опустошения, после чего боль, словно по волшебству, утихла. В следующее мгновение, Брунхильда услышала крик своего новорожденного. У нее было ощущение, что ее снимают с пыточного стола.

— Это мальчик, госпожа!

Брунхильда вытерла глаза и протянула дрожащие руки, все еще сведенные судорогой, к спеленатому младенцу, которого поднесла к ней повитуха. Из-за наложения щипцов его головка оказалась вытянутой, а личико — искаженным от боли, но таким она любила его даже больше. Им вместе пришлось страдать, и они выдержали это испытание…. Сердце Брунхильды переполнилось счастьем, когда она прижала малыша к себе. Ее сын…

— Теперь, — прошептала она, — можно послать за королем…

Зигебер был пьян. С вечера в парадном зале дворца не смолкали громкие возгласы личных стражников короля — каждый хотел выпить за здоровье юного принца. После каждого тоста они набрасывались на еду, а потом снова принимались за выпивку — пока, наконец, крики не прекратились, сменившись бессвязным бормотанием, клятвами и исповедями. Военачальники Гондовалвд и Годехизель сравнивали свои шрамы. Зигульф, вернейший из верных, попросту заснул; да и Каригизель, королевский казначей, был близок к тому. Сидевший напротив них Зигго, хранитель королевской печати, говорил о чем-то с герцогом Лу Аквитанским и Зигилой, вестготом, сопровождавшим королеву во время путешествия в Метц. Эти двое, с готовностью, умерли бы за нее… Зигебер, повернувшись к ним, поднял кубок и осушил его одним глотком. Брунхильда…. Ему удалось обменяться с ней лишь несколькими словами, в присутствии священника и целой толпы монахинь. Зигеберу хотелось заключить, ее в объятия или хотя бы подержать за руку; но ему сказали, что королева «нечиста», то есть, осквернена истечением кровей, как всякая женщина после родов, и ему нельзя к ней прикасаться до полного ее исцеления. Брунхильда улыбнулась ему на прощание, но ее лицо было почти таким же белым, как простыни, на которых она лежала, а расширенные глаза переполнены болью. Теперь в течение нескольких недель ей не суждено увидеть ни короля, ни своего новорожденного сына, ни даже свою старшую дочь — двухлетнюю Ингонду… Сорок дней, согласно Священному Писанию[1]. С тех пор, как епископы ввели этот обряд очищения, множество женщин после родов умерли в одиночестве, в сумраке монастырей. Среди простонародья такого не случалось — женщины порой умирали от болезни или от слабости, но, по крайней мере, могли видеть своих детей.

Зигебер отогнал эти кощунственные мысли и резким, почти гневным движением наполнил свой кубок вином. Затем поднял глаза и перехватил взгляд Готико, смотревшего на него с другого конца стола.

— Что? Готико улыбнулся и тряхнул головой. Он тоже был пьян, но, в отличие от остальных, по нему это было не слишком заметно. Ровесник короля — обоим мужчинам было около тридцати пяти лет, — Готико, со своим сломанным носом, побуревшим от загара лицом и короткими волосами, казался старше. С тех пор как он спас жизнь Зигеберу в сражении с аварами, Готико поступил к нему на службу и все это время был для него скорее старшим братом, чем телохранителем. К тому же он был единственным, кто еще осмеливался обращаться к Зигеберу на «ты».

— Твой сын — произнес Готико. — Ты нам еще не сказал, как его назовешь…

Он говорил вполголоса, но разговоры за столом тотчас же прекратились, и все собравшиеся обратили взоры на короля.

— Я уже давно об этом думал, — тихо проговорил Зигебер, вращая в пальцах ножку кубка. — На самом деле, еще с тех времен, когда Брунхильда носила под сердцем Ингонду…. Итак, у моего сына будет имя Хильдебер, как звали моего дядю, короля Парижского. Это имя меня восхищало с детства — Блистающий в сражениях… Я представлял себе великого воина, возвышающегося над мертвыми телами павших врагов.

Он усмехнулся, потом поднял глаза и обвел взглядом своих личных стражников, прежде чем вновь посмотреть на Готико.

— Порой, получается, соответствовать своему имени, — сказал король.

Каждый из присутствующих в этот момент невольно подумал, что Зигебер говорит о себе самом. Его имя, Блистательный победитель, уже принесло ему заслуженную славу.

— Однако не всегда, — продолжал Зигебер. — Моему сыну нужен наставник, способный научить его владеть оружием и управлять людьми, а также защитить его. Готико замер. Сейчас король вовсе не казался пьяным.

— Да, друг мой… Королева и я сочтем за честь, если ты займешься нашим сыном. У тебя нет титула, но этот недостаток мы исправим, незамедлительно… Ты станешь nutrucius regis — воспитателем Хильдебера[2].

Некоторое время все молчали, искоса поглядывая на Готико, лицо которого явственно выдавало волнение. Наконец один из королевских стражников фыркнул — и, словно это послужило сигналом для остальных, все захохотали во все горло. Готико схватил за руку того, кто сидел ближе всех, — герцога Лу Аквитанского:

— Эй, ты чего смеешься?

— Извини, — ответил тот с певучим южным акцентом — Я представил тебя в роли кормилицы…

Герцог стряхнул руку Готико и, повернувшись в сторону Зигебера, высоко поднял кубок:

— С такой кормилицей вашему сыну больше ничего не останется, как устремляться в гущу сражений! Это проще, чем выцедить из нее хоть немножко молока!

И герцог, опережая остальных, снова захохотал, согнувшись на своем табурете. Готико, в конце концов, побежденный его заразительной веселостью, помог ему выпрямиться.

— Ну что ж, хорошее начало…