Звуковая машина - Роальд Даль

Еще некоторое время Клаузнер колдовал над проводами в черном ящике, после чего разогнулся и проговорил мягким, возбужденным шепотом: «А теперь попробуем еще раз… На сей раз вынесем все это в сад… и, возможно… возможно… прием будет получше. А теперь поднимем его… осторожно… О, Бог ты мой, какой тяжелый-то!» Он поднес аппарат к двери, понял, что не сможет открыть ее с ящиком в руках, вернулся, опустил ящик на скамью, открыл дверь, затем не без труда вытащил свое изобретение в сад. Там он аккуратно опустил конструкцию на деревянный столик, стоявший на лужайке. Затем вернулся к сараю, взял пару наушников и, подсоединив их к клеммам в приборе, водрузил на уши. Все движения рук Клаузнера отличались точностью и быстротой. Он был явно взволнован и потому дышал часто и громко, при этом не переставая тихо подбадривать себя, словно опасаясь, что машина не заработает, и в то же время испытывая страх перед тем, что принесет удача.

Так он и стоял в саду рядом с деревянным столиком — бледный, маленький и худой, напоминая какого-то состарившегося, изнуренного, с очками на носу, ребенка. Солнце опустилось за горизонт; вокруг-ни звука, ни малейшего дуновения ветерка. С того места, где Клаузнер стоял, ему через невысокий забор был виден соседский сад, по которому расхаживала женщина с корзиной в руках. Некоторое время он наблюдал за ней, но мысли его блуждали совсем в другом месте. Затем он повернулся к стоявшему на столике прибору и нажал кнопку на передней панели. Пальцы левой руки сжали регулятор громкости, пальцы правой — рукоятку, перемещавшую стрелку по большой центральной шкале, почти такой же, как и у радиоприемника. Экран был разделен на серию диапазонов, начинавшихся от 15000 колебаний в секунду и вплоть до 1000000.

Наконец Клаузнер склонился над своей машиной. От напряженного вслушивания его шея чуть вывернулась. Правая рука стала вращать рукоятку настройки. Игла медленно ползла по шкале-настолько медленно, что он едва ощущал ее передвижение, — а в наушниках тем временем раздавалось слабое потрескивание.

Где-то вдалеке за этими шумами он различал отдаленное гудение, исходящее от самой машины, и ничего кроме этого. Вслушиваясь, Клаузнер, ловил себя на любопытном ощущении — будто его уши отделяются от головы, оставаясь связанными с ней лишь посредством тоненьких жестких проводков, наподобие щупалец, и что эти проводки удлиняются, а уши поднимаются все выше, в направлении тайной и запретной территории, ближе к опасной сверхзвуковой зоне, где слух его никогда не бывал прежде и где ему явно не полагалось быть.

Маленькая иголка продолжала медленно скользить по шкале, когда он неожиданно услышал вопль, страшный, пронзительный крик, заставивший его вскочить и схватиться за край стола. Он огляделся вокруг себя, словно ища кричавшего человека. Рядом никого не было, если не считать женщины, копавшейся в соседнем саду, но кричала явно не она. Наклонясь, соседка срезала желтые розы и складывала их в корзину.

И вот опять-неживой, нечеловеческий вопль, пронзительный и краткий, очень отчетливый и холодный. В самом этом тоне было что-то минорное, металлическое, чего ему никогда раньше не приходилось слышать. Клаузнер снова огляделся, внимательно высматривая источник звука. Взгляд его выхватывал лишь женщину в соседнем саду. Он видел, как она наклонилась, взялась одной рукой за стебель и перекусила его ножницами. И снова он услышал тот же крик.

Он возник точно в тот момент, когда лезвия ножниц перерезали стебли.

Вслед за этим женщина выпрямилась, положила ножницы в корзину с розами и повернулась, собираясь уходить.

— Миссис Сондерс! — закричал Клаузнер срывающимся от волнения голосом. — А, миссис Сондерс!

Обернувшись, женщина увидала соседа, стоявшего у себя на лужайке-этакого причудливого, размахивающего руками человечка с наушниками на голове, — который звал ее таким высоким и крикливым голосом, что она даже испугалась.

— Срежьте еще одну! Пожалуйста, побыстрее срежьте еще одну!

Она стояла неподвижно, всматриваясь в него.

— Но зачем, мистер Клаузнер? — спросила она. — В чем дело?

— Пожалуйста, сделайте то, о чем я вас прошу. Срежьте еще одну розу!

Миссис Сондерс всегда считала своего соседа несколько странноватым, сейчас же, похоже, он определенно рехнулся. Она подумала даже, не лучше ли поспешить домой и позвать мужа. Но передумала. Ведь он же совсем безвредный, так почему бы не сделать ему приятное?

— Ну конечно же мистер Клаузнер, если вы так хотите, — проговорила она, после чего взяла из корзины ножницы и срезала еще одну розу.

И вновь в наушниках раздался нечеловеческий вопль, и именно в тот самый момент, когда ножницы перекусывали стебель. Клаузнер снял наушники и бросился к забору, разделявшему оба сада.

— Все ясно, — сказал он. — Этого довольно. Больше не надо. Прошу вас, больше не надо!

— Я хотел бы что-то вам сказать, миссис Сондерс, — проговорил он. — Что-то такое, во что вы не поверите. — Он положил руки на край забора и пристально поглядел на нее сквозь толстые очки. — Сегодня вечером вы нарезали целую корзину роз. Острыми ножницами вы срезали стебли живых существ, и каждая срезанная вами роза при этом отчаянно кричала. Вы знали об этом, миссис Сондерс?

— Нет, — ответила женщина, — конечно же, я об этом не знала.

— Так оно и есть, конечно, — проговорил Клаузнер, у него сбилось дыхание, но он старался сдержать свое волнение. — А я слышал их вопли. Каждый раз, когда вы срезали цветы, я слышал их крик боли. Очень высокий крик, примерно сто тридцать две тысячи колебаний в секунду. Вы, наверное, не слышали его, но я слышал очень отчетливо.

— Правда, мистер Клаузнер? — Она поняла, что секунд через пять опрометью бросится к дому.

— Вы можете сказать, — продолжал он, — что у розового куста нет нервов, которые реагировали бы на боль, нет горла, которым он мог бы кричать. И вы будете правы. У него нет всего этого. Во всяком случае, всего того, чем обладаем мы. Но откуда вы знаете, миссис Сондерс, — при этих словах он сильно подался вперед и перешел на горячий шепот, — откуда вы знаете, что растение вовсе не испытывает боли, когда его перерезают надвое… такой же точно боли, как если бы кто-то и вам перерезал садовыми ножницами запястье? Откуда вы это знаете? Ведь оно же живое, не так ли?

— Да, мистер Клаузнер. О, да… И спокойной ночи, — она быстро повернулась и побежала по саду в направлении дома.

Клаузнер вернулся к столу. Он надел наушники и некоторое время стоял, вслушиваясь. Различались потрескивающие звуки и глухое гудение машины, и ничего больше. Затем Клаузнер наклонился и сжал пальцами стебель маленькой белой ромашки, росшей у него на лужайке. Затем он осторожно потянул стебель на себя и, дернув чуть в сторону, оторвал его.

С того самого момента, когда он начал тянуть цветок и вплоть до разрыва стебля, в наушниках отчетливо слышался высокий негромкий крик, какой-то странно неодушевленный. Клаузнер взялся за другую ромашку и повторил то же самое. И снова раздался крик, но на сей раз Клаузнер не смог сказать точно, что крик выражал именно боль. Нет, это была не боль, скорее — удивление. Но так ли это? На самом деле в этом звуке не было ничего общего с человеческими эмоциями. Это был просто крик, нейтральный, холодный крик — одинокий, почти бесстрастный вопль, не выражающий ничего. То же самое относилось и к розам. Он ошибался, называя это криком боли. В нем присутствовало то иное, о чем мы ничего не знаем — что-то этакое… похожее на чмыканье, хлопанье, или зунькуженье, или как уж, вам больше понравится назвать все это.

Он встал и снял наушники. Наступала темнота, и он видел огоньки света, поблескивавшие из окон окрестных домов. Клаузнер осторожно поднял прибор, перенес его в сарай и поставил на верстак. Затем он вышел, запер дверь и направился в сторону дома.

На следующее утро мистер Клаузнер встал с рассветом. Одевшись, он направился прямо к сараю. Подхватив машину, вынес наружу, плотно прижимая к груди и чуть пошатываясь от тяжести. Миновав дом и калитку, Клаузнер пересек дорогу и двинулся в сторону парка. Один раз на пути он замер, оглянулся, постоял мгновенье и затем пошел дальше; оказавшись возле большого бука, опустил прибор на землю у самого ствола. После этого Клаузнер поспешил к дому, вынес из угольного погреба топор и, вернувшись в парк, положил его рядом с деревом.

Затем он снова огляделся, нервозно посматривая через свои толстые очки. Вокруг не было ни души. Шесть часов утра.

Клаузнер надел наушники и включил машину. Некоторое время вслушивался в знакомый гудящий звук, затем поднял с земли топор, встал, широко расставив ноги, и изо всех сил всадил лезвие в основание ствола. Металл вошел в толщу древесины и застрял там, и в тот же самый момент в наушниках разразился поистине невероятный шум. Совершенно новый, доселе незнакомый звук — хриплый, глухой, оглушающий, рокочущий, низкий и все же похожий на вопль — не столь изумленно-краткий, как у срываемой розы, но походящий на глубокий — длиною в целую минуту — вздох ужаса, который достиг своего апогея, когда лезвие застряло в древесной плоти, и после этого, постепенно затихая, слабел, пока вовсе не сошел на нет.