Хосе Марти. Хроника жизни повстанца - Лев Визен

22 мая испанцы вернулись на кладбище и раскопали могилу Марти. Неструганый кедровый гроб был водружен на спину мула. Два дня шли испанцы до ближайшей железнодорожной станции, и два дня им пришлось отстреливаться от кубинских отрядов. Когда гроб, наконец, внесли в товарный вагон, Сандоваль облегченно вздохнул. Он посадил в тот же вагон взвод пехоты и махнул рукой. Поезд тронулся.

На обысканный и оцепленный войсками вокзал Сантьяго-де-Куба поезд прибыл в конце дня. Сандоваль немедля отправился к коменданту города. Тот выложил на стол план кладбища Санта-Ифихения. В южном углу стоял синий карандашный крест.

— Здесь, — ухмыльнувшись, сказал комендант. — Достаточно почетное и достаточно открытое место. Мятежники не смогут подойти незаметно…

На следующий день Сандовалю пришлось надеть парадный мундир — как-никак он хоронил генерал-майора.

Вдоль всей ограды кладбища Санта-Ифихения прохаживались часовые. Целый взвод сторожил ворота. Поднявшись на холмик земли у могилы, Сандоваль оглядел солдат и агентов полиции, сгрудившихся вокруг, выпрямился, стараясь, чтобы голос звучал удрученно, спросил:

— Нет ли здесь друзей или родственников усопшего? Не хотят ли они проститься или сказать прощальное слово?

Солдаты и агенты молчали. Полковник деловито откашлялся и заговорил сам:

— Один испанский артиллерист, ликуя, встретил его рождение…

Глава I

ЧТО ДОРОЖЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕКУ

У СЕРЖАНТА РОДИЛСЯ СЫН

— И когда я взяла его в руки, я увидела, что глаза у него открыты. О, это случается не часто! У малыша будет сильный характер! Поздравляю вас, дон Мариано, входите, уже можно…

Стоявший на тротуаре дон Мариано Марти-и-Наварро еле дослушал повивальную бабку. В три прыжка оказался он на втором этаже маленького дома № 41 по улице Паула. Лоб у жены был влажным. Дон Мариано склонился над белым свертком. Сын?

И не закрывал глаза? Спасибо, святая Мария, спасибо, в роду Марти отныне есть еще один настоящий мужчина.

Наконец, наконец-то счастье улыбнулось. Жаль только, что сын, желанный помощник и опора в старости, родился, когда ему, Мариано, уже стукнуло тридцать восемь. Но что поделаешь, если с самой юности жизнь сложилась не так, как хотелось бы?

Дома, в родной Валенсии, у отца была лавчонка, однако доходов хватало лишь на пропитание. Плечистый Мариано записался в солдаты, надеясь помочь старикам.

Океан швырял корвет с войсками, как щепку, и Мариано шептал молитву. Скорей бы уж показался остров Куба, богатая колония, где, по слухам, каждый, кто не заболеет лихорадкой, может дослужиться до лейтенанта. Лейтенант! Удалось бы хоть расплатиться с долгами…

Он прослужил на Кубе долго, дослужился до лейтенанта, отдал долги и даже послал кое-что домой. Но когда пришла пора возвращаться, он вдруг почувствовал, что уже привык к кубинской манере глотать окончания слов в разговоре и его тянет не в Испанию, а в маленькое гаванское кафе «Ла Бола», куда приходила потанцевать темноглазая Леонора, дочка табаковода Рамиро Переса, перебравшегося на Кубу с Канарских островов.

Мариано и Леонора сняли крохотную квартирку на улице Паула. Сын родился 28 января 1853 года. Спустя две недели капеллан артиллерийского полка, где служил Мариано, окрестил отчаянно орущего новорожденного. Мальчика назвали Хосе Хулио Марти-и-Перес.

Прошло несколько лет, Дон Мариано вышел в отставку, у Хосе появились сестры. Расходы росли, и глава семьи каждый день отправлялся на поиски заработка, донья Леонора все чаще склонялась над шитьем для богатых домов.

Им пришлось снять другую, более дешевую квартиру. В последний раз прошелся дон Мариано по мощенному плитами патио[2] домика на улице Паула, где по вечерам так уютно горела свеча в стеклянном колпаке, отдал ключи от квартиры хозяину и сел в повозку. «Люди честные, бедные, достойные», — говорили вслед отъезжавшим соседи.

В мае 1862 года благодаря хлопотам бывших однополчан дон Мариано получил назначение на пост капитана де партидо[3] в заброшенный прибрежный округ Анабана… Он оставил в Гаване жену и пятерых дочерей и прибыл в селение Каймито, крошечную столицу округа, только с девятилетним сыном.

Мальчик, которого все ласково звали Пепе[4], освоился быстро и подолгу пропадал то в бараке у негров, то у костра пастухов, то на берегу извилистой речушки Анабаны. У Пепе появилось много друзей, но лучшим его другом стал Томас — черный раб, которого местный богач-скотовод прислал прислуживать капитану Марти.

Девятилетний белый и тридцатилетний негр прекрасно понимали друг друга. Пепе рассказывал рабу о Гаване, а Томас плел ему сомбреро из пальмовых листьев; Пепе читал испанские стихи, а Томас пел песни родной Африки. Они бродили вдвоем, и земля рассказывала им о себе запахом цветов и свежей бороздой, тянувшейся за плугом, шелестом травяных равнин и нежной мякотью оранжевого манго.

У Пепе были и заботы. Во-первых, ему нужно было крупно и красиво переписывать пространные служебные донесения дона Мариано, а во-вторых, у него был свой пони. «Я стараюсь как можно лучше ухаживать за ним и кормить его, — писал Пепе матери в Гавану. — Сейчас я учу его ходить взнузданным, и он становится все красивее».

Однажды, когда Пепе вел пони мимо кабачка, его окликнул незнакомец в черной куртке.

— А что, малыш, быстро скачет твоя лошадь?

— Она еще только привыкает к седлу, сеньор.

— Если ты хочешь, чтобы она быстро бегала, научи ее гоняться за черномазыми!

Пепе побледнел. Он представил себе пыльную дорогу из Каймито в Хагуэй-Гранде. Он, Пепе, скачет по этой дороге, пригибаясь к гриве своего пони, а впереди, спотыкаясь и размахивая руками, бежит негр. Пепе догоняет его, негр оборачивается и кричит: «Не бейте меня, сеньор, ведь это я, Томас!..»

Пепе сжал в кулаке поводья.

— Нет, сеньор, — твердо ответил он незнакомцу в черной куртке, — моя лошадь никогда не будет гоняться за неграми.

Вскоре после этого случая спокойная жизнь в Анабане кончилась. На юге округа за лагунами, хранившими, по преданию, пиратские клады, появились люди, торговавшие живым «черным золотом». Болотистые, заросшие невысоким кустарником берега залива Кочинос стали центром контрабандного ввоза рабов.

Все чаще среди ночи поднимали дона Мариано слова:

— Сеньор капитан, они опять там, у залива Кочинос…

В одну из ночей Пепе и Томас, несмотря на строжайший запрет, отправились следом за ним и спрятались в прибрежных зарослях. На узкой полоске гальки чадили костры. Два баркаса при свете факелов медленно отваливали от низко сидящей шхуны. На вершине песчаного бугра Пепе увидел отца. Ниже, на склоне, лицом к нему стояли трое в сапогах и черных куртках.