Маисовые люди - Мигель Астуриас

Через два дня на третий узловатое слово стариков оповестило деревню, что скоро прибудет карательный отряд. Поле, поросшее желтыми цветами, взывало об опасности к тому, кого охраняли кролики, у которых уши подобны листьям маиса.

Когда ворвались в деревню всадники, в котором часу? Торговцам казалось со страху, что это сон. Они застыли, окаменели, как стены. Кони черными змеями мелькали перед ними, и смутно виднелись лица, темные, как горелый пряник. Дождь уж не лил, но ум мутился от запаха мокрой земли и вони вонючек.

Гаспар сменил место засады. В глубокой синеве иломской ночи шныряли от звезды к звезде кролики, гонцы опасности, и вся гора пахла желтым опахалом. Гаспар сменил место засады, зарядил ружье семенами тьмы, семенами смертной тьмы — порохом, укрепил у пояса мачете и оглядел свои богатства: тыкву с водкой, кисет, перец, соль, лепешки, два лавровых листка, чтобы приклеить слюной к ушам, скляночку миндального масла и баночку львиной мази. Велика его сила, он и плясун, и воин. Сила его — цветы. Пляска его — тучи.

Вверху была галерея сельской управы. Внизу виднелась площадь, вздувшаяся от ливня. Во влажном пару ее дыханья дремали оседланные кони, подпруги их и уздечки свободно болтались. С тех пор как в деревню пришел отряд, здесь пахло мокрым конем.

Начальник конного отряда ходил по галерее. Во рту он держал сигару, китель его был расстегнут, шея повязана белым шарфом, на ногах красовались галифе, краги и походные ботинки.

В деревне, кроме отряда, почти никого не было. Тех, кто не убежал, поубивали индейцы, спускавшиеся с гор Илома под началом мятежного предателя-касика, а кто остался жив — сидели по домам и улицу переползали осторожно, как ящерицы.

Когда объявили, что прочитают приказ, все вышли на улицу. Приказ раздавался по всей деревне. «Полковник Гонсало Годой, начальник отряда, сообщает, что по указанию властей он, со всеми полномочиями, прибыл в деревню Писигуилито во главе ста пятидесяти всадников, вооруженных винтовками, и сотни пехотинцев, вооруженных мачете, которые готовы уничтожить засевших в горах индейцев…»

Тень темных туч. Отблески солнца. Зеленая гора. Желтые, как смоква, небо, дома, воздух. Человек, читающий приказ, народ на каждом углу, как будто все ют же, караул с барабаном и юрном — казались не людьми, овощами, съедобными растениями.

После приказа местные власти явились к полковнику Годою. Они пришли на переговоры. Дон Чало, не вынимая сигары, сидел развалясь в гамаке, подвешенном к столбам галереи, и смотрел светлыми круглыми глазами куда угодно, кроме гостей, пока один из них, потоптавшись, не шагнул вперед и не начал речь.

Полковник посмотрел на нею сверху вниз. Как выяснилось, госги решили устроить в его честь серенаду с маримбами и тарой.

— А программа, сеньор полковник, будет такая, — говорил представитель властей, — «Жженая горчица» — первая часть первой части, «Черное пиво» — вторая, «Умерла малютка» — третья.

— А вторая част? — сухо оборвал ею полковник Годой.

— Второй не будет, — вмешался, выступая вперед, самый старый из гостей. — Тут у нас в Писшуилиго только это и играют, и все я сочинил. «Малютка» — последняя, я ее сочинил на похороны доньи Крисантиной дочки, а больше у нас ничего и нет.

— Что ж, приятель, сейчас бы вам надо сочинить ганец «А я вот заново родился». Не приди мы сегодня, индейцы спустились бы наутро с гор и от вас ото всех мокрого бы места не осталось. Раз — и нету!

Сочини гель песен глядел на полковника Годоя (лицо у старика было как древесная кора, хохолок надо лбом словно обсосок манго, a глаза еле виднелись в щелочках век), и все молчали, чувствуя, как кpaдутя индейцы, под началом Гаснара Илома, не потерявшего склонности тянуть чужое, и cкoт, и водку, и псов, и даже одеколон из аптеки, которым они вытирались, чтобы перебить пот.

Индейский воин пахнет зверем, который его охраняет, а одеколоны, притирания, мази, соки перебивают этот запах, чтобы враг не учуял и не напал на след.

Если воин пахнет кабаном, он, чтобы сбить врага со следа, умастит себя фиалковым корнем. Гелиогроповая вода отбивает запах оленя, и ею оботрутся тe, кто потеки оленьим потом. Тем, кого охраняют холодные ночные птицы, подойдет настои туберозы, а настой простого жасмина нужен тем, кого охраняют змеи, — такой воин почти не потеет в битве. Розовое дерево поможет пахнущим сенсотлем. Ночная красавица спасает охраняемых колибри, а райский жасмин — подопечных шустрого кинкажу. Тому, кто потеет по-ягуарьи, поможет дикий ирис; тому, кто пахнет попугаем, — стебель руты, а другим попугаем, большим, — зaпax табака. Тапира скроет лист смоковницы, птицу — розмарин, рака — цветок апельсина.

Гаспар, желтый цветок в колебанье времени, и его индейцы — каменные пятки, каменное сердце — крались в тишине, разделившей сочинителя песен и полковника Годоя.

— Вы уж мне поверьте, — сказал наконец полковник, — всех вырезают, все берут, ничего не забудут. Тоже мне деревня — негде лошадь подковать!

Люди полковника Годоя, дремавшие на корточках, рядом с лошадьми, вдруг очнулись на минутку от испуга. Какой-то пес, весь в парше, влетел на площадь, как шутиха, и заметался, вывалив язык, выпучив глаза, истекая слюной.

Люди задремали. Они сидели на пятках целый день напролет и сейчас впали снова в свой бессонный сон. Если пес ищет воду, решили они, он не бешеный. А пес катался по земле, кидался к домам, терся черной измазанной спиной о стены, о ствол сейбы и о старый, облезлый столб.

— Что это с ним? — спросил из гамака полковник, который в каждой деревне попадал в эту сеть, чтобы поваляться после обеда.

— Беда какая-то, — ответил адъютант, глядя на пса и не меняя позы. Он стоял скрестив ноги у одного из столбов, около гамака, где лежал полковник. Подумав немного, он добавил: — Наверно, жабу проглотил, вот его и разбирает.

— Иди проверь, может, он бешеный.

— Где тут проверить?

— и аптеке, идиот, где же еще? Адьютант надел сандалии, побежал в аптеку.

А пес все бегал и катался. Лай его будил гривастых коней и спящих на корточках пришельцев. Вдруг он остановился и принялся рыть землю, словно закопал когда-то свой след, а теперь его отыскивал. Он тряс головой, будто хотел оторвать ее, но хотел он выхаркать то, что засело у него в глотке. Из пасти, нe задевая зубов и языка, хлынула слюна, пена и еще что-то белое Пес залаял, очищая морду, и побежал искать целебную травку. Он внюхивался, петляя, в тени, в деревья, в камни, снова искал и блевал, изрыгая жгучую известь. Потом бежал, как вода под ветром, и наконец встал на месте, выпучив глаза, вывалив язык и зажав хлыстик хвоста между слабыми, дрожащими лапами. Больше идти он не мог — он двинулся было, пошатнулся, словно стреноженный, его занесло вбок, он упал на спину, лапами кверху, и забился, не желая умирать.

— Отбегал свое… — сказал один из тех, кто сидел на корточках. Пришельцы были внушительны с виду. У того, кто говорил, лицо было изжелта-белое, и рубец от мачете перерезал ему бровь.

Пес лязгал зубами — они стучали, как трещотка, — и жизнь цеплялась за клетку ребер, за шкуру, паршу, кишки, срамные части, задний проход. Верьте и не верьте, а жизнь крепче всего держится за тощее тело, когда сознание гасит та боль без боли, которая подобна тьме и зовется смертью. Так думал другой из дремавших, не выдержал и сказал:

— Еле движется, а никак жизнь из него не уйдет. Да, создал нас господь такими вот, смертными… Что, как бы дал нам вечно жить? Подумать страшно!

— Я и говорю, хуже нет, чем получить пулю, — подхватил первый, со шрамом.

— Да я не о том. Пуля не самое страшное. Вот если б нас оставили жить навечно, повертелись бы мы…

— Уж хуже некуда!

Адъютант вернулся на галерею. Полковник лежал в гамаке, как рыба в сети, выпучив глаза и распушив усы.

— Аптекарь говорит, сеньор полковник, пес чего-то поел, оттого и помер.

— А чего именно, ты не спросил?

— Чего-то такого…

— Ну ладно, а что там было?

— Битое стекло и яд.

— Какой яд?

— Сейчас сбегаю узнаю.

«Пойду— ка я сам», -решил полковник и слез с гамака. Глаза его были голубыми, как битое стекло, и думал он о том, чем отравить мятежного касика.

— А ты, — приказал он адъютанту, — иди разыщи этих, с песнями, чтобы вечером приходили петь.

Вечернее небо пожелтело. Гора прорезала тучи, которые сожжет буря, словно голый маисовый початок. Всеми своими колючками плакали кактусы. Птицы стонали в оврагах. Неужто и желтые кролики попадут в западню? Неужто цветок, светлый, как дневная звезда, не пересилит Гаспарова запаха, не скроет следа его зубов на плоде, следа его ног на дороге, которую знают только желтые кролики?

Пес перебирал всеми лапами, не поднимая головы, маялся в смертной тоске, мочился, падал. Брюхо у него раздуло, шерсть на спине встала дыбом, член напрягся, словно он учуял суку, морда покрылась белой пеной. Где-то вдалеке начинался ливень. Пес закрыл глаза и вытянулся на земле.