Парадокс Атласа - Блейк Оливи

Однако ему ничто не грозило.

Он опустил задумчивый взгляд на черного лабрадора, а затем снова осмотрелся, прикрыл горловиной футболки нижнюю половину лица и пробормотал:

– Как любопытно.

Время от времени в царстве снов происходили такие пожары. Гидеон называл их «эрозиями», хотя наверняка где-то какой-нибудь его сородич уже придумал данному явлению верное название. Это происходило довольно часто, хоть и не всегда так… масштабно.

Если бы у Гидеона была своя жизненная философия, он сформулировал бы ее так: нет смысла отчаиваться.

Гидеон Дрейк не различал, что реально, а что – нет. Ему самому пожары служили четким напоминанием о давно усвоенной истине: если ищешь гибели, найдешь ее везде, – хотя другие могли бы увидеть в этом нечто совершенно иное.

– Ну что ж, идем, Макс, – сказал он собаке и по совместительству соседу. Макс принюхался и протестующе заскулил, однако последовал за Гидеоном на запад. Оба знали, что сны – это территория Гидеона, и направление в конце концов определять ему.

С магической точки зрения сны относились к коллективному подсознанию. И хотя доступ в различные уголки этого царства был у каждого человека, мало кто умел странствовать из одной области в другую.

Требовался набор определенных навыков, чтобы видеть, где заканчивается твое сознание и начинается чужое, а чутье Гидеона – который ориентировался в переменчивой структуре снов, как моряки ориентируются в морских течениях, – обострилось еще сильнее теперь, когда он почти не покидал мира грез.

Для окружающих Гидеон оставался вполне обыкновенным человеком с нарколепсией. Его магия была не самой понятной. Для Гидеона граница между сознанием и подсознанием оставалась довольно тонкой: странствуя, он не терял чувства времени и пространства, но его способность перемещаться во сне иногда мешала ему завершить завтрак в вертикальном положении. Иногда даже казалось, что его истинная среда обитания – мир снов, а не реальность.

При всех недостатках такое «расстройство» позволяло Гидеону обходить некоторые ограничения, с которыми сталкивались обычные люди. Например, если обычный человек летал во сне, то все равно осознавал, что наяву летать не умеет. Гидеон же просто умел летать – и точка. Он ведь не всегда понимал, во сне это или наяву.

Технически во сне Гидеон был не сильнее простого человека. Телесного вреда он мог причинить столько же, сколько телепат – своей магией. Но и никакие сотворенные во сне чары не наносили ему непоправимого ущерба; разве что его физическую оболочку хватил бы апоплексический удар или еще какой-нибудь приступ. Больно ему бывало, как и любому сновидцу, но с пробуждением неприятные ощущения испарялись. Единственное, стресс мог спровоцировать вышеупомянутую физическую реакцию, и тогда… Однако подобные вещи Гидеона не занимали. Они тревожили только Нико.

При мысли о Нико Гидеон испытывал чувство неполноценности, как если бы вышел из дома в одном ботинке, потому что второй куда-то запропастился. Весь последний год он с переменным успехом учился не замечать отсутствия их с Максом привычного спутника. Сначала получалось не очень: мысли о Нико возникали неожиданно, прерывая ход предыдущего размышления, а вместе с ним и путь по намеченному маршруту. И выходило, что вслед за мыслями к Нико переносился сам Гидеон.

В итоге знакомство с Нико де Вароной имело один недостаток, сродни каре небесной: его трудно было забыть, и разлука с ним давалась ой как непросто. Ты будто лишался конечности и становился неполным, нецелым. Хотя фантомные боли и бывали порой очень полезны.

Гидеон позволил себе ощутить то, что в иных обстоятельствах чувствовать запрещал, и пространство снов, к его облегчению, стало послушно меняться. Кошмар плавно уступил место атмосфере личных сновидений Гидеона, и тот пошел путем, который давался проще остальных, – своим собственным.

Мысленно Гидеон вместе с Максом понеслись сквозь пространство и время, оставляя позади дым и пепелище в пустыне. Повеяло приготовленным в микроволновке попкорном и сильным моющим средством из прачечной, самыми яркими запахами общаги в НУМИ.

А вместе с ними явился и паренек, которого Гидеон когда-то знал.

– Я Нико. – Взгляд дикий, волосы на голове взъерошены, а рубашка, натянутая лямкой рюкзака, задралась с одного бока. – Ты Гидеон? Выглядишь усталым, – добавил Нико, немного подумав. Он спрятал рюкзак под кровать и оглядел комнату. – Знаешь, если поставить их друг на друга, места будет куда больше.

У Гидеона не получалось определить, воспоминание это или сон.

В это время Нико – сам того, похоже, не ведая, – что-то такое сотворил с давлением в комнате, и Гидеон, испытав слабый приступ клаустрофобии, с трудом проговорил:

– Вряд ли нам можно переставлять мебель. Может, разрешения спросим?

– Спросить-то можно, только это сильно снизит наши шансы получить желаемый результат. – Он взглянул на Гидеона. – Что у тебя, кстати, за акцент? Французский?

– Можно и так сказать. Акадский [1].

– Квебекский?

– Теплее.

Улыбка Нико стала шире.

– Вот и славненько, – сказал он. – Давно хотел расширить языковой арсенал. Слишком много думаю на английском, хочется чего-то нового. Я всегда говорю: не ограничивайся дихотомией. К слову, ты сверху или снизу? – спросил он, и Гидеон недоуменно моргнул.

– Решай сам, – нерешительно ответил он, и Нико взмахом руки совершил перестановку. Вышло настолько естественно, что Гидеон уже и не мог вспомнить, как мебель в комнате стояла изначально.

В реальной жизни Гидеон быстро усвоил, что Нико создает пространство там, где его просто нет, и неизбежно нарушает устоявшийся порядок вещей. Администрация НУМИ посчитала, что, просто снабдив Гидеона ярлыком «ограниченно дееспособный», может спокойно селить его с другими людьми, но в первые же секунды общения с новым соседом Гидеон с тревогой осознал: рано или поздно Нико раскусит его подлинную природу.

– Где ты бываешь, – спросил Нико, подтверждая догадку, – когда спишь?

Шла вторая неделя учебы. Гидеон даже не заметил, что спит, но Нико резко разбудил его, спустившись с верхней койки.

– У меня нарколепсия, – с трудом проговорил он.

– Брехня.

«Нельзя ничего говорить», – испуганно напомнил себе Гидеон. Нико, конечно, не был ловцом нелюдей или пособником матери (хотя откуда Гидеону было знать?), просто рано или поздно люди начинали смотреть на Гидеона как на мерзость. Даже находили для этого основание (а то и несколько), словно жертва, инстинктивно спешащая отгородиться от хищника. Как же Гидеон ненавидел такие вот переходы.

«Никому нельзя ничего говорить, – думал Гидеон. – Тебе – особенно».

– Ты какой-то странный, – как ни в чем не бывало продолжал Нико. – Не в плохом смысле. Просто странный. – Он скрестил на груди руки и, поразмыслив, спросил: – Что же с тобой такое?

– Говорю же: нарколепсия.

– Menteur, – закатив глаза, попенял ему Нико.

«Лжец?» Выходит, он и впрямь вознамерился освоить французский.

– А как по-испански будет «заткнись»? – спросила в реальной жизни предыдущая версия Гидеона, и Нико ответил улыбкой, которая, как потом выяснил Гидеон, не сулила абсолютно ничего хорошего.

– Вылезай из кровати, Сэндмен, – велел Нико, срывая с него одеяло. – Прогуляемся.

А в настоящем Макс ткнулся мордой Гидеону в колено.

– Спасибо, – сказал тот, выныривая из воспоминания. Макс поднял на Гидеона раздраженный немигающий взгляд, и комната общежития растворилась на фоне далеких пылающих холмов эрозии.

– Нико в той стороне, – сказал Гидеон, указывая на густые заросли тлеющих вечнозеленых деревьев.

Макс посмотрел на него с сомнением.

– Ладно, – со вздохом ответил Гидеон, сотворив из пустоты мячик. Бросил его в лес и приказал: – Апорт.

Мячик поскакал вперед, набирая скорость и озаряя лес мягким светом. Макс снова посмотрел на Гидеона с раздражением, но потом все же метнулся по пути, указанному чарами.