Рассказы (сборник) - Михаил Харитонов

Профессор Цойфман полулежал в глубоком кресле с повязкой на лбу. В затылке пекло. На рубашке остались следы пыли. Он взял бокал и чуть-чуть отхлебнул, не почувствовав вкуса напитка.

— Sonnenbrand… зной… здешнее солнце очень коварно, — наставительно произносил господин Визель, — кажется, что всё в порядке, а потом… как это будет по-английски… Обморок. Да, обморок.

— Я живу в Эрец Исраель, — Иосиф нашёл в себе силы возразить словоохотливому собеседнику. — Там жарко. Со мной не было обморока.

— Я этого и не говорил, — охотно согласился хозяин. — У вас, кстати, больные сосуды. Попробуйте вот это, — хозяин кабинета одним движением извлёк откуда-то из недр заваленного диковинами письменного стола крохотную скляночку с красной каплей на дне. — Сейчас всё пройдёт. Позвольте, — он открыл пробку и протянул флакончик гостю.

Профессор вдохнул, и почувствовал себя несколько лучше.

— Это… это был наркотик? — наконец, сформулировал Иосиф.

— Не совсем. Мы называем это Mahtmittel, «принуждающее средство». Достаточно вдохнуть один раз. Человек делает то, что ему велят. В частности, говорит правду… К сожалению, очень дорогое снадобье. Оно делается из корня истинной мандрагоры… — он испытующе глянул в лицо профессора. — Так о чём мы беседовали?

— Не помню, — пробормотал Иосиф. Мысли путались, мешая друг другу.

— Ну, давайте тогда я… Вы — Иосиф Цойфман, историк. «Историк современности», как вы себя отрекомендовали.

— Не помню, чтобы я представлялся… — поморщился профессор.

— Неудивительно, средство довольно сильное… Пройдёт, пройдёт. Вы пейте, пейте. Не бойтесь, это просто вино и газировка. Простите, что я был вынужден подвергнуть вас этому… этому маленькому дознанию. В конце концов, — усмехнулся он, — у меня есть все основания опасаться некоторых израильских организаций. Я вхожу в список Симона Визенталя. Который, — он опять усмехнулся, — существенно укоротил жизнь многим моим друзьям. Франц говорил мне…

— Кто? — в голове у Иосифа несколько посветлело.

— Франц Стангль, комендант Треблинки. Его, кажется, взяли в Бразилии. Так вот, он говорил мне…

Иосиф слегка застонал и покрутил головой.

— Да, простите, я отвлёкся. Итак. Вы — историк современности. Всю жизнь занимались второй мировой войной и связанными с ней вопросами. С особенным вниманием к теме Холокоста. Насколько я понял, это связано ещё с личными переживаниями. У вас в роду есть погибшие… разумеется, я соболезную…

— Вся семья матери, — механически сказал Иосиф. Он постепенно возвращался в норму, но головокружение всё не проходило.

— Да, да, это ужасная трагедия, — вежливо добавил господин Визель. — Итак, вы всю жизнь занимались этой темой. Первоначально вы исходили из традиционной версии. Ваша первая книга была посвящена судьбе венгерского еврейства. Кажется, она принесла вам некоторый успех? Нет-нет, не отвечайте, на все интересующие меня вопросы вы уже ответили…

— Не очень большой успех. Я писал эту книгу в память о родителях моей матери. Она — венгерская еврейка, — пояснил профессор. — В коммунистической Венгрии моя книга была запрещена.

— Ну, это уже половина успеха. Засим последовала книга о предвоенном Алжире…

— Очень неудачная, — профессор окончательно пришёл в себя: окружающий мир перестал крутиться и подпрыгивать перед глазами.

Иосиф Цойфман обвёл взглядом комнату, в которой он так неожиданно оказался. Она была невелика, но хорошо обставлена. Два кресла, декоративный камин. Огромный письменный стол, заваленный бумагами и безделушками, за нам — тёмные буковые полки книжного шкафа. В углу на журнальном столике стоял террариум. Между камешками и веточками блестел лоснящийся бок крупной змеи. Стены украшали ковры. Под самым потолком был укреплён длинный витой рог неведомого животного.

— Рог единорога, — любезно пояснил господин Визель, проследивший направление взгляда гостя. У меня в коллекции есть кубок, вырезанный из основания такого рога. Согласно гримуарам, такой кубок нейтрализует любой яд, всыпанный или влитый в питьё… Суеверие, разумеется. Но всё же приятно. Коллекционная вещь.

Иосиф улыбнулся.

— Единорогов не существует, — сказал он. — Моей книги про Алжир тоже не существует, с точки зрения традиционной академической науки. Как, впрочем, и с точки зрения окологуманитарной публики. Знаете, что мне сказал мой издатель?

— Вы это тоже рассказали, — улыбнулся хозяин. — «Делайте больше мышей».

— Простите? — не понял Цойфман.

— Это легенда. Когда Уолт Дисней нарисовал мультфильм про трёх поросят и выпустил его в прокат, его продюсер отбил ему телеграмму: «Поросята не пошли делайте больше мышей». Ваш издатель посоветовал вам сосредоточиться на теме уничтожения евреев. Как более продаваемой, так он выразился?

— Именно так, — Иосиф прищурился, пытаясь разглядеть причудливый предмет на столе хозяина — то ли вычурный подсвечник, то ли статуэтку. — В те времена выражения типа «рынок научного знания» были ещё не в ходу. Я даже попытался оскорбиться. Между прочим, этот человек был евреем. Он не понял меня. Я его тоже.

— Потом занятия литературой. Иврит. Стихи. Роман. Переводы…

— Всё впустую, — закончил Иосиф. — Я снова занялся тем единственным, что умел делать. Больше мышей, вы говорите? Я стал делать больше мышей. И я делал это хорошо. Настолько хорошо, что теперь сижу здесь… в гостях у старого нациста, убийцы тысяч евреев. Я не извиняюсь, господин Визель, — добавил он.

Хозяин кабинета вежливо промолчал.

— Всё началось, когда я занялся большой работой о концлагерях. На сей раз меня интересовала механика дела. Техника, если угодно. Про это написано очень много, но я хотел установить всё точно. Сколько газовых камер было в каждом конкретном лагере. Сколько человек входило в каждую из них. Сколько времени требовалось на всю процедуру. Как газ подавался по трубам… Нечто подобное.

— Ну да, ну да. Фактология всегда была вашей сильной стороной. Изучение конкретики. Как это вы замечательно писали в той статье про назначение историка? «Статистический факт — это оксюморон, нечто вроде горячего льда. Статистика и факт — противоположности. Статистика есть то, что позволяет обойтись без фактов, без обращения к земле. Наше направление есть обращение к земле истории — к детали, к фрагменту, к частности, через которую можно познать целое. Факт есть деталь. Отдельное высказывание, частное письмо, фотография, конкретная вещь, — пепельница, табакерка, портсигар, — обладает хотя бы тем скромным достоинством, что существует на самом деле…» — извините, дальше не помню…