Довод Королей - Вера Камша

Сандер честно попытался исполнить требование кардинала, но мысли метались, как перепуганные кошки. То ему казалось, что он понимает все, то он переставал понимать хоть что-то. Внезапно старик велел:

– Расскажи мне о Мулане.

Александр рассказал, умолчав лишь про Аларика и накатившую на него и столь же стремительно схлынувшую беспомощность. В конце концов, к делу это не относилось. Евгений надолго замолчал, а потом спросил:

– Ты был в новом храме?

– Да.

– И что?

– Я увидел обычные иконы, фреску со святой Ренатой и обшарпанную стену, где должен быть Триединый.

– Так, – сплел пальцы Его Высокопреосвященство, – об этом забудь. Вредно не видеть то, что видят все, хотя, похоже, прав именно ты. Держи это знание при себе и держись от Духова Замка подальше, если сможешь. Ничего хорошего оттуда не выползет. Интересно, что бы твой отец сказал. Сезара от этих картинок мутит, мне все одно, есть они или нет, хотя на Кастигатора[42] смотреть не люблю, страшный больно. А народ с ума сходит. И тут приходит последний из Тагэре и заявляет, что там, кроме обшарпанных стен, и нет ничего.

– Ваше Высокопреосвященство, как вы меня назвали?

– Как? Последний из Тагэре... Проклятый, – кардинал решительно пододвинул к себе графин с предназначенной для гостей настойкой, – вот так сорвется с языка, не сразу сам поймешь, что сказал...

– Ваше Высокопреосвященство!

– Заладил «Высокопреосвященство, Высокопреосвященство». Прямо птица папагалло[43]. Может, мне что в голову и пришло, но тебе пока знать это незачем. Ты другое запомни, и накрепко. О фресках молчи. Дело это темное, лучше о нем не знать. Я Шарло говорил и тебе скажу: волшба, которой в орденах балуются, уж не знаю от кого, но добра в ней, что в кошке жалости. На отца твоего она не действовала, на тебя, похоже, тоже, и пусть об этом до поры до времени никто не знает. Заодно имей в виду, что в святых книгах вранья не меньше, чем правды, если не больше. Твой отец своему сердцу верил, и ты верь. А теперь о братце твоем.

Про слабость человеческую я тебе не просто так говорил. А теперь о гордости скажу. Гордому человеку с помойки уйти просто, а остаться тяжело. Если так и дальше пойдет, скоро возле Филиппа одна шелупонь останется. Мальвани сами по себе, но хоть не предадут, а Рауль из гордости своей, того и гляди, врагом станет. Гартажи с Крэсси тоже вот-вот зарычат. Их понять можно, они не моськи, чтобы королю и его, прости, святой Эрасти, королеве пятки лизать. Про Жоффруа молчу, не знаю, откуда такой в вашей семье взялся. Только ты и остаешься. Если ты брата бросишь, новые родичи его совсем подомнут, а с ним и Арцию.

– Но... Филипп сильный человек! Он... Когда отец и Эдмон погибли... И потом. Даже женитьба его... Он же против Рауля пошел!

– Пошел? – зло усмехнулся кардинал. – А может, повели его? Вот что, Александр, – старик встал, давая понять, что разговор окончен, – если захочешь меня видеть – приходи. Тебя всегда приму, хоть днем, хоть ночью. И запомни: твое место рядом с братом, что бы тот ни натворил. Сейчас Филипп – это Арция, а от нее и так немного осталось.

– Я люблю Филиппа, – просто ответил Александр и неожиданно улыбнулся, – мне будет легко следовать вашему совету.

2879 год от В.И.

11-й день месяца Зеркала.

Варха

Осень раскрасила высокие клены в алое и золотое. Вообще-то севернее Гелани клены, буки и каштаны росли неохотно, но эльфы, пришедшие остановить расползающееся от зачарованной Вархи безумие, больше других любили именно эти деревья. Дети Звезд без сожалений покинули изысканные особняки Убежища и обосновались в простеньких домах, более приличествующих смертным, но отказать себе в возможности взглянуть на осенний закат сквозь пурпур кленовой листвы эльфы не могли. За шесть сотен лет на берегу Ганы вместо хмурого, сырого чернолесья поднялись столь любимые Лебедями светлые рощи, в которых журчали родники, а над цветущими до самого снега дикими розами порхали сиреневые и серебристые бабочки. Увы, безмятежную красоту этих мест то и дело нарушали кровавые стычки между не оставлявшими надежд прорваться к Кольцу северными гоблинами с их балланскими[44] союзниками и сторожевыми отрядами из Таяны и Южного Корбута.

Эмзар не сомневался, что, до того как сначала дожди, а потом и снег сделают нижнюю Таяну непроходимой, их ждет самое малое один бой, ну да не привыкать... Конечно, Лебеди могли сделать окрестности Вархи неприступными в любое время года, но поддержание магического огня требовало полной отдачи и приходилось надеяться на клинки смертных, многие из которых остались навсегда в ганской земле. Это было справедливо, потому что эльфы в Вархе защищали всю предгорную Тарру, и это было несправедливо, потому что жизнь людей и гоблинов слишком коротка, чтобы они могли от нее устать...

Снежное Крыло невольно улыбнулся. В последнее время его все сильнее тянет на философию, впору приглашать сюда для многомудрых бесед Жана-Флорентина... Король Лебедей задумчиво провел ладонью по темным волосам, глядя на пламенеющие деревья. Сколько раз за свою жизнь он видел осень, но так и не привык к ее неистовой, обреченной красоте...

– Эмзар, – Норгэрель вышел из расступившихся зарослей все еще цветущего шиповника и со смущенной улыбкой смотрел на старшего брата. Сын Залиэли и Ларэна так походил на Астена, каким тот был до своего первого ухода из Убежища, что Эмзару порой казалось, что время вопреки основам мироздания все же повернуло вспять...

– Да?

– Я тебя искал... Мне нужно с тобой поговорить.

– Что-то случилось?

– Не знаю... То есть случилось. Со мной.

– И что же? – Эмзару удалось сохранить спокойное лицо, но не спокойное сердце.

– Не знаю, – синие глаза Норгэреля смотрели тревожно, – меня все время тянет к Стене, даже не к Стене, а за нее... Нет, это не то, что ты подумал. Меня никто не пытается туда заманить, я не взнуздан, просто я не могу ни о чем другом думать... Особенно на рассвете. И потом еще эта боль...

– Какая боль?

– Я здоров, я знаю, что здоров. Ты можешь меня считать несмышленышем, я и вправду не видел ничего, кроме своих островов и этих мест, ну разве что совсем немного, когда мы шли от Гверганды к Гане, но меня все же учила... мама. Я не знаю, откуда пришла эта боль. Обычно ее можно терпеть, но порой она становится невыносимой.

– Что именно ты чувствуешь?

– Все, кроме радости и покоя. Отчаянье, безысходность, невозможность что-то исправить, желание броситься сквозь Стену, какой-то холод, который не берет ничто: ни вино, ни магия, ни огонь... Что бы это ни было, оно рождается внутри меня. Я уверен, что никто в этом не виноват.