Бродяги Дхармы - Джек Керуак

– Слова, слова, что значит слово? Не все ли равно, как назвать нирвану? Ты послушай, как эта тетка взывает к тебе, твердит тебе о новом поле, о новом буддистском поле, братишка! – Джефи разулыбался, чрезвычайно довольный. – Для всех нас, во все стороны распростерлись буддистские поля, а Рози – цветок, которому мы позволили увянуть.

– Никогда еще ты не говорил так верно, Рэй.

Толстая тетка подошла к нам, она тоже заметила нас, особенно меня. Она даже назвала меня «милок»:

– По глазам вижу, милок, что ты понимаешь все мои слова. Ты знай, я хочу, чтоб ты попал на небеса и был счастлив. Я хочу, чтоб ты понял мои слова.

– Я слышу и понимаю.

Напротив какие-то молодые китайцы из Торговой палаты Чайнатауна строили новый буддистский храм, строили сами; однажды вечером, пьяный, я проходил мимо и впрягся в вместе с ними толкать тачку с песком, молодые прогрессивные синклер-льюисовские ребята, они жили в хороших домах, но надевали джинсы и приходили работать на строительстве храма, все равно как в каком-нибудь городишке на Среднем западе, среди прерий, собирается строить церковь добрая американская молодежь во главе с ричард-джексоновским заводилой с открытым лицом. Здесь, в Чайнатауне, в этом хитрейшем запутанном городишке внутри города, они делали то же самое, только церковь, которую они строили, была церковью Будды. Как ни странно, Джефи не интересовался буддизмом Чайнатауна, потому что это был буддизм традиционный, а не его любимый интеллектуально-артистический дзен – хотя я пытался доказать ему, что это одно и то же. В ресторане мы с удовольствием поели палочками. Теперь мы прощались, и я не знал, когда увидимся вновь.

За толстой негритянкой стоял мужчина, он все время покачивался и, закрыв глаза, приговаривал: «Это правильно». Она сказала нам:

– Помилуй вас Бог, ребятки, за то, что слушаете меня. Знайте, все складывается хорошо у тех, кто любит Господа, кто призван служить Ему. «Послание к римлянам», восемь, восемнадцать, юноши. Новое поле ждет вас, и вы обязательно выполните свое предназначение. Слышите?

– Да, мэм, всего доброго. – Мы с Джефи распрощались.

Несколько дней прожил я у Коди с семьей. Он тяжело переживал самоубийство Рози и повторял, что должен днем и ночью молиться за нее, особенно в этот решающий момент, ибо душа самоубийцы все еще носится над землей, готовая пойти в чистилище или в ад. «Надо, брат, помочь ей попасть в чистилище». И, ложась спать у него в саду в новом спальнике, я помогал ему молиться. Днем я записывал в карманный блокнот стишки, которые читали мне его дети. Ля-ля… ля-ля… я вижу тебя… Ля-ля… ля-ля… я люблю тебя… Та-та… та-та… на небе красота… Я выше тебя… ля-ля… ля-ля… А Коди приговаривал: «Не пил бы ты столько вина».

В понедельник на сортировочной станции в Сан-Хосе я ждал вечернего Зиппера – он должен был появиться в полпятого. Оказалось, у него выходной, пришлось ждать «полночного призрака» до половины восьмого. Тем временем, как только стемнело, я развел в густой высокой траве возле путей маленький индейский костерок, разогрел банку макарон и поужинал. Приближался «призрак». Сочувствующий стрелочник посоветовал мне лучше пока не пытаться, потому что на разъезде стоит охранник с большим фонарем, он заметит и позвонит в Уотсонвилл, чтобы меня выкинули из поезда. «Зима, ребята балуются, вскрывают вагоны, бьют стекла, бутылки бросают, портят поезд».

С оттягивающим плечи рюкзаком прокрался я на восточный конец станции, миновав охранника, подстерег «призрака» на выезде и успешно вскочил на него. Я открыл спальник, снял ботинки, подложил их под скатанное пальто и великолепно проспал всю дорогу до Уотсонвилла; там прятался в траве до самого сигнала отправления, вскочил опять и на сей раз заснул уже на всю ночь, мчась вдоль невероятного побережья, и О, Будда, лунность твоя, и О, Христос, звездность твоя над морем, над морем, Серф, Тангейр, Гавиота, поезд несется под восемьдесят миль в час, а я, теплый, как гренок, лечу в своем спальнике домой встречать Рождество. Проснулся я только около семи утра, поезд замедлил ход, вползая на сортировочную Лос-Анджелеса, и первое, что я увидел, обуваясь и готовясь соскочить, был железнодорожный рабочий, он помахал мне и крикнул: «Добро пожаловать в Эл-Эй!»

Но надо было поскорее выбираться отсюда. Глаза слезятся от густого смога, солнце жарит, в воздухе вонь, настоящий ад этот ваш Эл-Эй. Кроме того, я подцепил от кодиных детей простуду, какой-то калифорнийский вирус, и чувствовал себя весьма погано. Собирая горстями воду, капающую из холодильных вагонов, я умылся, сполоснул рот, причесался и пошел в город – в полвосьмого вечера надо поймать Зиппер, товарняк первого класса, который довезет меня до Юмы, Аризона. Провел отвратительный день в ожидании, пил бесконечный кофе на скид-роу, на Саут-Мэйн-стрит, семнадцать центов.

С наступлением сумерек я уже караулил свой поезд. На приступочке сидел бродяга, наблюдая за мной с неподдельным интересом. Я подошел поболтать. Он оказался бывшим моряком из Патерсона, штат Нью-Джерси, и вскоре достал клочок бумаги, который, как он сказал, перечитывает иногда в товарняках. Я заглянул в бумажку. Это была цитата из Дигхи Никайи, слова Будды. Я улыбнулся; я ничего не сказал. Бродяга попался разговорчивый, причем непьющий, странник-идеалист, он сказал:

– А чего еще делать-то, мне нравится, приятнее кататься по стране на товарняках и разогревать консервы на лесном костре, чем разбогатеть, иметь дом и работу. Я доволен. Знаешь, у меня раньше был артрит, я годами в больницах валялся. Потом нашел способ, как вылечиться, вот с тех пор странствую.

– Как же ты вылечился? Я сам тромбофлебитом маюсь.

– Правда? Тогда и тебе поможет. Просто надо каждый день стоять на голове минуты три, ну, может, пять. Я каждое утро, как просыпаюсь, первым делом, в лесу, у реки или прямо в поезде, подстилаю коврик, встаю на голову и считаю до пятисот – это же так и будет три минуты, или нет? – Его очень заботил именно этот вопрос, будет ли три минуты, если досчитать до пятисот. Странно. Должно быть, в школе его волновала отметка по арифметике.

– Должно быть, около того.

– Делай так каждый день, и весь твой флебит как рукой снимет, точно так же, как мой артрит. Мне, между прочим, сорок лет. И потом, пей перед сном горячее молоко с медом, у меня вот всегда с собой баночка меду, – он достал из котомки баночку и показал мне, – разогреваешь молоко с медом на костре и пьешь. Запомни, две вещи, и все в порядке.

– О'кей. – Я поклялся следовать его совету, ибо это был Будда. В результате через три месяца флебит мой пропал начисто и больше не проявлялся. Поразительно. Несколько раз я пытался рассказать об этом врачам, но они, очевидно, сочли меня ненормальным. Бродяга Дхармы, бродяга Дхармы. Никогда не забуду я этого интеллигентного еврея, бывшего моряка из Патерсона, штат Нью-Джерси, кто бы он ни был со своим клочком бумажки, чтоб читать по ночам в гондолах, у капающих холодильных вагонов, затерянный в индустриальных дебрях Америки, все еще волшебной страны – Америки.

В полвосьмого прибыл мой Зиппер; пока им занимались стрелочники, я прятался в траве, частично за телеграфным столбом. Тронувшись, он сразу набрал на удивление большую скорость, с тяжеленным пятидесятифунтовым рюкзаком бежал я рядом, пока не увидел подходящий брус; схватился за него, повис, подтянулся и сразу вскарабкался на крышу вагона, чтобы получше разглядеть весь поезд и найти удобную платформу. Пыль столбом и дым коромыслом, но как только поезд вырвался из сортировочной, я увидел, что эта сволочь мне совершенно не подходит, восемнадцать вагонов, и все запечатанные, а скорость уже миль под двадцать, деваться некуда, надо прыгать – или же пытаться удержаться на крыше вагона при восьмидесяти миль в час, что практически невозможно, так что пришлось опять слезать по лесенке, да еще вдобавок лямка рюкзака зацепилась за скобу наверху, и пока я высвобождал ее, поезд пошел уже слишком быстро. Сняв рюкзак и крепко держа его в вытянутой руке, плюнув на все, надеясь на лучшее, в спокойном безумии сделал я шаг в убегающую пустоту – пробежал, шатаясь, несколько футов, только и всего, я на земле, опасность миновала.

Но теперь, углубившись на три мили в индустриальные джунгли Лос-Анджелеса, я оказался один на один с безумной, больной, простуженной, полной вонючего смога ночью, и вынужден был провести ее возле путей, в канаве под проволочной оградой, то и дело просыпаясь от грохота проносящихся мимо локомотивов Южно-тихоокеанской железной дороги и Санта-Фе; к полуночи воздух немного очистился, и дышать стало чуть легче (лежа в мешке, я думал и молился), но скоро туман и смог вновь сгустились, пало влажное белое облако рассвета, в мешке было слишком жарко, снаружи – слишком сыро, ночь напролет сплошной кошмар, разве что на рассвете благословила меня маленькая птичка.