Третья рота - Владимир Сосюра

Моя работа в шахте лишала меня возможности помогать матери, как я хотел бы, и я решил продолжать учиться в сельскохозяйственной школе.

Я сказал об этом Татьяне. Она грустно посмотрела на меня:

— Тогда я тебя потеряю.

Когда я гулял с Дусей по центральной улице Лисиче-го, за нами всегда ходили стайки девчат, и за спиной я слышал их комплименты в мой адрес:

— Хорошенький!..

— Хорошенький!..

И мне приятно было это слышать. А то ещё у нас на «чугунке», около завода, где мы прогуливались по путям, валахские девчата от души хлестали меня верболозом в вербную неделю.

Так они выражали свою симпатию ко мне. Словом, я был ничего себе хлопец. И даже сестра Зоя говорила, что я красивый.

И вот, когда я гулял в садике кинотеатра, возле шахты «Дагмара» в Лисичем, парнишка передал мне записку, в которой было написано, что со мной хочет познакомиться одна девушка.

Я посмотрел, куда показал мне парнишка. Навстречу мне шла пышная смуглянка, настоящая библейская красавица.

Мы познакомились.

Её звали Юлия.

После кино я проводил её домой.

Было уже поздно. Пошёл дождь. И мы остановились под козырьком базарной будки.

Я стал её целовать.

А она как-то чудно раскрывала губы, так что вместо поцелуя получался лишь свист, и я целовал её дыхание…

Я рассердился и оставил её одну.

После каникул в каменскую школу пришло пространное письмо от Юлии, в котором она писала, что «Ваш поцелуй прожёг меня насквозь…», «хоть бы гром неба разразил мою душу…».

Я думал: и какой уж там поцелуй, и как он её мог прожечь насквозь, когда его и не было, а только пустой свист…

Мне было неприятно, что Юля написала письмо со стихами Бальмонта и Северянина на бланках своего отца, который служил управляющим на угольных складах.

И снова Лисиче…

На улице Камни по вечерам гуляла молодёжь, гулял и я.

В толпе я увидел Юлю. Она была в белом, как вишнёвый сад, платье и шла с подругой.

Я пошёл ей навстречу. Юля что-то шепнула подруге, и та исчезла в толпе.

Мы пошли за село.

И вот… В лунном свете лежит на камнях роскошная Юля с огромными чёрными очами и от нетерпения рвёт белыми, красивыми зубами лакированный ремешок моей фуражки…

Вся душа моя рвётся к ней, а я, точно каменный, стою над нею, смотрю на её наручные часики и говорю:

— Поздно. Мне пора домой.

А она не поднимается и властно ждёт.

Меня возмущало то, что её глаза имели надо мной какую-то почти необоримую власть.

Потом она писала мне в школу, что я — её мечта и она хочет с этой мечтой «реально столкнуться».

Но до «столкновения» не дошло, потому что я не любил её.

Юля поднялась с камней, отдала мне фуражку и пошла провожать меня за Лисиче, в противоположную сторону, к Третьей Роте…

Когда мы вышли за село, она смотрела мне в глаза грустно-грустно…

И этот взгляд был такой властный, что душа моя едва не рассталась с телом, чтобы навеки слиться с её душой… Но я стоял как вкопанный.

Тогда Юля подошла ко мне близко-близко и спросила:

— Значит, надежды нет?

И с моих равнодушных губ холодно слетело:

— Нет.

Юля чёрной тенью повернулась с опущенными плечами и руками и, сгорбившаяся, полная скорби, ушла в ночь. Моё сердце рванулось за ней, но я был словно каменный.

XXVIII

Маленьким я очень любил читать разные «декламаторы», литературные хрестоматии и рецензии на стихи в приложениях к «Ниве». Конечно, любил и переписывать в тетрадку, а то и просто заучивать наизусть стихотворения, которые мне понравились.

Я очень хотел стать поэтом, считая, что поэты — это необыкновенные люди: к ним, в благоухающие комнаты, приходят влюблённые и робкие женщины, непременно с жертвенной и тихой любовью, и, конечно, у этих женщин синие небесные очи и золотые волосы… Особенно меня восхищало стихотворение Дмитрия Цензора «Любил я женщину с лазурными глазами…».

Есть такие поэты, которые за всю жизнь смогли написать лишь одно-два замечательных стихотворения. Таков и Дмитрий Цензор.

Не могу не привести это стихотворение:

Любил я женщину с лазурными глазами,не знал я женщины безмолвней и грустней.Загадка нежности меня пленяла в нейи грусть покорных глаз с их тихими слезами…

Покорно, как дитя, пошла она за мной,на нежность и любовь ответа не просила…И в этом чудилась непонятая сила,томившая своей безмолвной тишиной…

Однажды вечером, под шелест листопада,она безропотно ответила: «Прощай…»И думал я: «Судьба как будто невзначайсроднила нас… Прости. Так суждено. Так надо».И жадно я искал… И много, много разлюбовь была как сон, как призрак, как вериги…И женские сердца я изучал, как книги,но позабыть не мог печаль покорных глаз.

Когда мне больно жить, мне хочется сначаламолитвенно прильнуть к душе её простой.Ведь я не знал тогда, что нежной красотойцвела её любовь и жертвенно молчала.

Почему мне понравилось это стихотворение?

Мне кажется, по двум причинам. Здесь изображён образ идеальной для меня женщины (такой была жена поэта Феофанова). Во-вторых, я сам в каких-то глубинах души походил на Дмитрия Цензора, вернее, на того донжуана, которым хотел быть Дмитрий Цензор, ибо теперь я убедился, что поэты всегда лгут и гиперболизируют либо хорошее, либо плохое в человеке.

Когда-то я гадал на оракула (не смейтесь, мои дорогие читатели, я ведь был глупый, маленький — двенадцать лет) пшеничным зёрнышком и на мой вопрос: «Кто меня будет любить?» — получил ответ: «Женщины».

Значит, психологическая подготовка, хотя и на мистической почве, — но я уверен, что на то имелись соответствующие психо-физиологические причины в формировании моей личности.

Может, потому, что ещё в детстве я жил в городе и звуковые и зрительные впечатления каким-то таинственным образом отложились в глубинах моего подсознания, я всегда страстно мечтал о городе: там контрасты, движение, нежность и жестокость переплелись в такой могучей гармонии, что она, как магнит, увлекала моё воображение в далёкие, огромные, полные разных приключений и любви города. А я жил в глухой провинции под вечным гулом завода, под крики поездов, пролетавших мимо нашего села, особенно по вечерам, когда пассажирские вагоны с яркими, весёлыми огнями и незнакомыми людьми все мчали туда, в неведомые и прекрасные города, и вслед за ними гналась моя маленькая душа, как рыжий есенинский жеребёнок, и теперь, ретроспективно, сквозь смешные и наивные слёзы, наворачивающиеся на глаза, звучат мне слова поэта:

Милый, милый, смешной дуралей!

Ну куда он, куда он гонится?

Но жеребёнок стал большим поэтом Украины, он догнал железного коня и слился с ним в неистовом устремлении в Будущее.

Писали стихи и мой дед, и мой отец (по-русски и по-украински), я тоже стал писать стихи, и не потому только, что их писали мой дед и мой отец, но ещё и потому, что вот люди могут быть поэтами, а я не могу. Что это значит?

Когда-то к нам на ярмарку приехали акробаты. В балагане они ходили на руках, а я с восторгом глядел на них и думал, вот они ходят на руках, а они такие же люди, как и я. Значит, и я научусь ходить на руках.

И я научился ходить на руках.

Правда, я содрал себе до крови скулы, едва не выбил правый глаз, но научился. Мальчишки смеялись надо мной, били меня, но я не обращал на них внимания и чувствовал себя героем.

Однажды, когда я (четырнадцати лет) писал своё первое стихотворение, у меня было такое идиотское лицо, что бабушка, проходя мимо меня, сказала: «Брось писать стихи, не то сойдёшь с ума».

Я испугался и бросил писать стихи.

Но когда началась империалистическая война, лавина патриотических виршей в тогдашних журналах захватила и закружила меня.

Я окончательно решил стать поэтом.

В какой-то книжке я прочитал: «Какой же он поэт, ведь у него нет ещё и сорока стихотворений!» И я подумал, что когда у меня будет «сорок стихотворений», я стану настоящим поэтом.

Вообще люди в определённом возрасте начинают писать стихи, когда влюбляются, я же начал писать стихи на религиозной почве.

Есенин находился под большим влиянием своего религиозного деда, а я — своей религиозной бабуси.

Вообще я хотел стать монахом.

Вот моё первое стихотворение (я начал писать по-русски, потому что учился в русской школе и читал очень много русских книжек):

Господь, услышь мои моленья,раскаянье моё прими,прости мои ты согрешенья,на путь святой благослови.

Я ж хотел быть святым, как «Иоан Кронштадтский», произведениями которого я, между прочим, увлекался и потому не любил читать Толстого.