Третий ребенок Джейн Эйр - Вера Колочкова

А потом пригласили их в дом друзей на кашу. Вынесли сверточек, запакованный в голубое-кудрявое, представили как сына Матвея. Наследник, мол. Жанна отогнула уголок одеяльца, долго вглядывалась в личико младенчика, улыбалась притворной сюсюкающей улыбкой. И сразу Павел почувствовал — надломилось в ней что-то. Уж он свою жену хорошо знал. Когда любишь, все настроения объекта своей любви чувствуешь. И не только чувствуешь, а будто на себя берешь. Поймав ее взгляд, он приподнял чуть брови, спросил глазами: чего случилось? Жанна только головой мотнула — отстань, мол. И тут же растянула губы в дружеской панибратской улыбке навстречу Костику, доверчиво подошедшему к ней послушать положенную ему как счастливому отцу порцию законных от созерцания младенческого личика восторгов. Он их и получил от Жанны полной порцией, восторги эти…

Вскоре Жанна затосковала. Тоска ее была для нее и самой необъяснимой, не то что для Павла. Ходила вялая, задумчивая, раздражалась на него по каждому пустяку. И ночами плакала, гася в подушку рвущиеся наружу рыдания. Павел честно выплясывал перед ней с вопросами, вызывая на душевно-откровенный разговор, сострадал совершенно искренне, без обману. Однако Жанна и от разговоров уходила, и состраданий его принимать не желала, а, наоборот, взглядывала иногда так злобно, будто он провинился в чем. А однажды ни с того ни с сего, без всякой подготовки и повода, вдруг бросила за столом вилку, уткнулась лбом в сплетенные нервным домиком пальцы и проговорила-простонала страдальчески:

— Это ты, ты во всем виноват! Только ты один! Ты чудовище, Беляев, чудовище…

— Жанночка, в чем я перед тобой виноват? Объясни толком, я ничего не понимаю… — тихо, но очень убедительно потребовал Павел. — Что с тобой происходит, Жанночка?

— Да ладно — не понимаешь ты! Я же все вижу, все чувствую! Я же понимаю, что тебе тоже… Что ты тоже…

— Что, Жанночка? Что — тоже? Трансформируй обиду свою в слова наконец! А то я уже в догадках потерялся, ей-богу. Хожу как идиот виноватый. Только в чем — не знаю.

— Да все ты знаешь, Беляев… Ты же тоже все время думаешь о том, что я тебе сына не родила… Ведь так? Я знаю, что ты об этом все время думаешь, я все знаю! Ты такой же, как твой Костик, ты с ним и меня обсуждал, наверное, когда он с Ниной разводился… Что, не так скажешь? Не так?

— Жанна! Да бог с тобой, ты что! Нет, конечно… Откуда… Господи, чушь какая…

— Нет, Беляев, это не чушь…

— Жанна, да я клянусь тебе! У меня и мыслей подобных не было!

— И что? Ты хочешь сказать, что и сына тебе не надо? Что совсем-совсем не хочешь быть отцом? Так не бывает, Беляев…

— Ну… Я, конечно, не буду утверждать… Но… Ты же сама решаешь, Жанночка! Ну хочешь, давай родим… Да сколько угодно давай родим! Двоих, троих, четверых…

— Да? А скажи мне, где ты с этим предложением раньше был? Почему ты не остановил меня ни разу, когда я по молодости на аборты бегала? А теперь все, дорогой мой, поезд ушел. Теперь я уже ничего не могу. Теперь ты волен со мной поступить так же, как Костя с Ниночкой…

Всхлипнув, она бросилась вон из-за стола, с грохотом хлопнула дверью спальни, откуда донеслись вскоре яростные ее рыдания. Павел сидел как кипятком ошпаренный. Было, было в этом что-то… неестественное, неженское что-то. Примесь была какая-то искусственная в Жаннином горе, театральщина. Он это тогда еще почувствовал. Даже ноги не поднимались бежать за ней в спальню, чтоб успокоить-утешить по-мужски, как он это всегда делал. Останавливало что-то, и все тут. Фальшь, ее же не словами, ее же нутром чувствуешь. А тут… Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду, одним словом. Но усилие он над собой тогда все же сделал, чувство это в себя запрятал подальше, пошел Жанну утешать. По-мужски. И очень поразился через полчаса от нее услышанному:

— Паш, а давай себе ребенка из детдома возьмем…

Он даже не нашелся, что ей и ответить в первый момент. Нет, нельзя сказать, конечно, что он совсем уж категорически против такого поступка был настроен. Нет, конечно. Просто не привык он решения такими порывами принимать. Знал — нельзя на эмоциях. Потому что любое решение, в порыве принятое, добром не кончается. Тут же ой как думать надо. И все взвешивать надо. Все «за» и «против». И глубоко осознавать. И себя проверять, способен ли ты на такой шаг в принципе. А он и не знал про себя ничего такого, и не думал никогда… Однако и Жанну было очень уж жалко. И молчание его она могла истолковать по-своему. И опять бы началось все сначала — глупая игра в молчанку, ночные слезы, тоска, депрессия… И потому, испугавшись затянуть до критической точки это свое молчание, он произнес достаточно твердо:

— Ну что ж, давай. Давай возьмем, Жанночка. Все будет хорошо, вот увидишь. Только не плачь больше, ладно?

— Тогда мы мальчика возьмем. Лучше маленького. Ну, не совсем малютку родившегося, а… чтоб ножками уже сам ходить начал. Посмотрим и выберем…

А потом закрутилось так все быстро, он и опомниться не успел. Жанна будто очнулась от долгого сна или после болезни на ноги встала — такую кипучую деятельность развила, что он только диву давался. Все время они ехали куда-то, все смотрели в глаза несчастных малышей, все выбирали, выбирали… И кончилось все тем, что усыновили они вовсе не маленького, который «ножками сам ходить начал», а усыновили Гришку, рыжего восьмилетнего пацана с ярко-синим плутовато-умным взглядом. Он им обоим понравился, Гришка этот. Сразу как-то покорил, расположил к себе своей непосредственностью. Веселый такой, простодушный, весь в ярких рыжих конопушках. Ловкий, юркий, улыбка от уха до уха. И глаза — как синие блюдца. Умные, доверчивые, благодарные. Грех такого пацана не усыновить было. Они и усыновили. И приняли его сразу и всей душой. Вернее, Павел принял. А вот Жанна… С ней что-то непонятное со временем твориться начало…

Нет, поначалу зажили они в самой полнейшей семейной идиллии. Жанночка с воодушевлением ходила в Гришкину престижную школу, была даже избрана в родительский комитет, и с учительницей подружилась, и таскала с собой Гришку везде, гордо представляя — мой сын… А потом даже сюжетец некий для своего журнальчика придумала. Про сострадание. И фотографии Гришкины туда поместила. Вот, мол, осчастливленный детдомовец, а вот его новые родители, благородные его усыновители. А в конце сюжета призыв — делайте так же, делайте как мы, делайте лучше нас. И Павла заставила в этой показухе участвовать…

А потом ее пыл вдруг на спад пошел, притухать как-то начал. Гришка к этому времени у них уже основательно прижился, и в школе друзьями-проказниками обзавелся, и пару раз пришлось покраснеть Жанночке на родительском собрании… Да и вообще шумно в доме стало. То расколотит что парень, то с улицы грязным придет, то друзей приведет… Раздражаться стала Жанночка. А Павел, наоборот, испугался. С ним-то как раз обратный процесс произошел. Не то чтобы он парня этого полюбил безумно, просто принял его, и все, как данность. Во всех же семьях без исключения дети так же растут — и с улицы чумазыми приходят, и в школе, бывает, до кровавых ссадин бьются… Надо же все это принимать по-матерински да по-отцовски, раз назвались они ими в одночасье. Любовь родительская, она ведь штука такая… повседневная. Обывательская, можно сказать. И не порывами морского приятного ветра дует, а дождичком ласковым да теплым на голову льется. Изо дня в день, по капелькам, в будничной своей обыденности. И никто из отцов-матерей не задается вопросом, как он своего ребенка любит, хорошо или плохо. Тут оценочной шкалы нет. Любят, и все тут. Раз родили — вырастить надо. Оно, конечно, очень непростое дело — ребенка вырастить, но уж так устроен человек, что вложить себя должен в кого-то. Инстинкт продолжения рода — штука очень уж серьезная, а без отрыва от собственного комфорта его и не ублажишь, этот инстинкт…