Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно - Юнас Гардель

Но если он захочет секса, так тому и быть.

Анна начинает прикидывать. Если дело дойдет до секса, не подниматься же им специально за этим на второй этаж. Вышло бы как-то неловко.

К тому же по дороге в спальню им пришлось бы пройти мимо детской, а это было бы еще более неловко.

Анна вспоминает про диван в гостиной. Можно заняться сексом на диване в гостиной!

Если он, конечно, хочет. Пусть решает сам. Ей-то все равно.

Но все-таки она говорит:

— Давай сядем на диван.

И они садятся.

Хопа! — думает Анна. — Вот мы и на диване.

Она дважды откашливается и спрашивает, не хочет ли Андерс чаю. Надо же что-то предложить. Он отвечает, что да, было бы неплохо. Надо же что-то ответить.

Они сидят на диване, пока чайник закипает, и не знают, что бы сказать. Потом Андерс откашливается, Анна тоже откашливается, и как-то очень быстро — она даже не успевает понять, она ли к нему подвинулась или он к ней, — они начинают целоваться.

Потому что это неизбежно.

Это должно было случиться.

Анна не помнит, когда ее последний раз целовал кто-нибудь, кроме Хокана, она понимает, что чайник закипел, но остается с Андерсом, она слышит, как бурлит вода, но ее охватила другая жажда, которую она утоляет с жадностью изголодавшегося животного, она слышит чайник на кухне, но происходящее здесь гораздо важнее, потому что это происходит не по-настоящему, не с ней — так думает Анна и остается лежать на диване, пока чайник выкипает на плите.

Она отмечает про себя множество разных вещей, лежа с закрытыми глазами и целуясь с Андерсом: что во рту у него привкус кофе, что волосы у него гуще, чем у Хокана, что кожа его пахнет ванилью.

Что это ровно то, чего она хочет.

Ей в спину впивается что-то острое и твердое. Анна догадывается, что это деталька от конструктора «Лего», затесавшаяся между диванных валиков; Анне кажется, что она сходит с ума; Анне кажется, что она умрет, если он оставит ее сейчас.

И вдруг Андерс резко встает с дивана. Он говорит, что это все неправильно. Что он не может так поступить с Хоканом.

Так он и говорит. Анна ничего не понимает.

Он говорит, что это плохо кончится, что у него все равно нет шансов, что она никогда не предпочтет его Хокану.

Постойте, постойте! Все должно было быть совсем не так!

Андерс поправляет одежду, проводит рукой по волосам.

— Ты никогда не оставишь ради меня все, что у тебя есть, — говорит он, и голос его звучит на удивление трезво. Он внимательно смотрит на нее своими светло-зелеными, почти желтыми глазами.

Что она может возразить? Он прав. Анна лежит на диване у себя в гостиной, в юбке и в лифчике, ей в спину впивается деталька от «Лето», и она чувствует себя полной идиоткой. Ей совершенно нечего ему возразить.

Она только знает, что, если он уйдет, она не сможет этого вынести.

У нее экзема на коже. Он видел ее экзему! Он что, не понимает, как сильно она доверилась ему?

Анна притягивает его к себе, они снова обнимаются, ей хочется шептать ему на ухо приятные слова, чтобы он знал, как он ей дорог, и это было бы правдой, но сперва она слишком долго колеблется, а потом становится слишком поздно.

И когда момент упущен, Анна просто спокойно лежит в его объятиях, а он гладит ее по голове. Она не знает, почему он стал гладить ее по голове. Так же как не знает, почему начала плакать.

Как-то само собой получилось. Правда, это была всего лишь одна слезинка, одна-единственная, скатилась по щеке, но Андерс заметил и спросил, часто ли она плачет.

Как-то скептически звучит, нет? Даже немного издевательски.

Теперь он будет думать, что Анна разыгрывает перед ним спектакль, что ее слезы — шантаж. Какого черта…

Анна собирает все свое мужество и произносит:

— Я хочу, чтобы ты остался!

Но момент упущен, ее сил уже не хватает.

Он смотрит на нее с грустью и говорит, что это было бы слишком просто — переспать сейчас, а потом разойтись и сделать вид, что ничего не было.

Анна садится на диване, бледная и некрасивая, ей становится холодно. Надо включить батарею потеплее.

Неужели мы так дешево стоим? — думает она.

С этим невозможно смириться. Разве все может вот так закончиться?

Батарею потеплее.

Анна может сказать, что готова развестись с Хоканом. Но почему-то не говорит. У нее стучит в висках. Надо включить батарею потеплее. Она почти не слышит, что говорит. Хочет сказать что-то важное, но не находит нужных слов. Не может подобрать ни одного правильного слова. Он должен понять, что эта ночь — особенная и дело тут вовсе не в том, что ей захотелось потрахаться.

Она вовсе не…

Она в отчаянии.

В полном отчаянии. Он что, не понимает?

Ей становится страшно при мысли, что даже один разочек, на одно короткое мгновение ей так и не удалось выбрать не то, что она выбирает всегда.

Она хотела один-единственный раз в жизни, на одну-единственную растреклятую ночь притвориться, что не все предрешено и предопределено. Что решения приняты не сразу за всех, что не все в ее жизни установлено и заведомо ясно. И что же??? Вот она сидит на диване, знает заранее ответы на все вопросы и на сто процентов уверена, что все будет именно так, как будет.

Она спрячет эту ночь в самый потайной уголок в своем сердце, куда никто не заглядывает, и будет хранить память о ней как самое драгоценное сокровище. Вот что она хотела сказать Андерсу. Но не сказала.

Она дала ему уйти, потому что не могла ничего изменить.

И все в ее жизни предрешено и предопределено. Все решения уже давным-давно приняты.

Он точно так же заранее знает ответы на все вопросы. И понимает, что шансов у него нет.

На дорожке перед дверью лежит опавшая листва, чуть присыпанная снегом, и Анна позволяет ему уйти, потому что ничего не может сделать, кроме как потеплее включить батарею после его ухода, потому что она замерзла.

27.

Они все же договорились увидеться снова, и Анна сказала, чтобы Андерс не удивлялся, если она позвонит ему уже завтра.

Она позвонила в тот же вечер. Через пять минут после его ухода. Потому что ей ужасно захотелось услышать его голос. Когда включился автоответчик, она сказала:

— Привет. Просто хотела пожелать тебе спокойной ночи.

Черт.

Она потом сама будет рада, что он ушел. Ведь это значит, что здравый смысл восторжествовал.

Поднимаясь по лестнице в спальню, она машинально натянула на себя кофту. По дороге бросила детальку от «Лего» на кровать Йеспера. Затем посмотрела на часы и обнаружила, что уже половина четвертого. Боже мой, надо же скорее спать!

Нетрахнутая и не изменившая мужу, Анна устроилась на своем водяном матрасе. Она была уже почти рада, что Андерс не остался. Ведь так будет лучше для всех.

Это хорошо, чертовски хорошо, что между ними так ничего и не было.

Если он позвонит завтра, она поблагодарит его за рассудительность.

Он, правда, не позвонил. И Анна тоже не позвонила.

Никто из них не позвонил.

Хотя нет. Он позвонил, чтобы попросить прощения за случившееся. Сказал, что, видимо, был слишком пьян.

Анна ответила, что не стоит извиняться.

— Ну, значит, все в порядке? — спросил он.

— Все так, как и быть должно, — ответила Анна.

Потом они договорились как-нибудь созвониться и поужинать вместе или сходить куда-нибудь. И больше ни о чем не говорили. Повесили трубки.

Ей нужно как-то пережить этот переломный период. Она наберется сил и оставит тех, кто не дал ей того, что ей нужно. Она найдет тех, кто ее полюбит и оценит.

От такой тоски люди зажигают звезды.

Анна кладет трубку и еще долго сидит у телефона, сложив руки на коленях. За окном и в доме сгущаются декабрьские сумерки. Скоро нужно будет встать и зажечь свет. Но еще рано. Еще можно посидеть в полумраке, наедине со своими непринятыми решениями и непрожитой жизнью. Анна думает: что же теперь делать? Просто жить дальше?

Просто жить дальше, как ни в чем не бывало. Забыть о том, чего так и не произошло. Дверь приоткрылась — и тут же закрылась снова. Ничего не случилось. С годами все выветрится из ее памяти, смешается и станет ненастоящим. Времена года будут сменять друг друга, и сознание ее станет тусклым от дождя и солнца, а снег сокроет и похоронит то, чего не было. Несбывшееся не сбылось.

Ей нужно всего лишь как-то выдержать, переждать это время.

Сейчас она чувствует, как оно заранее натирает ей мозоль. Быть может, с годами песчинки превратятся в жемчуг. А пока что ее поглощает отчаяние — огромное, как космос, в котором мерцает все то, чему не суждено было сбыться. Она так хотела сорвать запретный плод, но не смогла дотянуться до ветви.

Что ж, значит, остается жить по-старому. Спокойно двигаться дальше, спокойно приносить себя в жертву. Не покидать бомбоубежище со складом консервов. Не покидать ни в коем случае.