Поцелуй шута - Энн Стюарт

Вот тут уж Джулиана поняла, что молчание и в самом деле благо. Она ни на минуту не усомнилась в словах отца Паулуса. Тот, кто мог так исполосовать кнутом беднягу Николаса, без колебания отправит на костер еретика.

На мгновение воспоминание о шуте ввергло ее в смятение. Не вид кровавых ран и не белые полосы от предыдущих шрамов вспомнились ей, а широкие плечи, сильные мускулы, то, как он лежал, раскинувшись на кровати, повернув голову, и смотрел на нее своими странными глазами… Это было такое тревожащее воспоминание, что ей пришлось потрясти головой, чтобы избавиться от него.

— Не смей трясти головой на меня, грешница! — прогремел сразу же голос отца Паулуса. — Твоя распутная мать знает свое место в этом мире, жаль только, что тебя не воспитывали, как полагается, с регулярной поркой. Это просто трагедия, что такую развратницу, как ты, отправили практиковать свои низменные желания на невинном муже, вместо того чтобы оставить получать надлежащее воспитание у отца с его праведной и тяжелой рукой.

Джулиана вовремя прикусила язык. Было так холодно лежать на полу, что она начала дрожать. Еще немного, подумала она, и она готова будет сознаться в любом грехе — ереси, колдовстве, похоти, — только бы подняться с этого ледяного пола и перебраться поближе к огню. «Я не создана для мученичества», — подумала она с кривой усмешкой.

— Я вижу, как ты дрожишь. Не сомневаюсь, что дрожишь от страха за свою душу. Но еще не поздно! Леди Изабелла, вы будете сохранять целомудрие вплоть до того момента, когда я объявлю, что пришло время для святого зачатия. Ради спасения своей души вы не должны ни при каких обстоятельствах соблазнять своего мужа или поддаваться на его уговоры. Вы поняли меня?

— Да, отец Паулус, — голос леди Изабеллы звучал едва слышно.

— А вы, леди Джулиана, — продолжал монах гораздо более суровым тоном, — вы будете носить темную простую одежду, прятать свои волосы, вы будете хранить молчание и выполнять полезную работу. Вы не должны поднимать глаза ни на одного мужчину, и вы должны каждый день проводить по пять часов за молитвой, стоя на коленях. Мы изгоним порок из вашего тела, или нам придется сжечь его.

Она была согласна с его епитимьей почти по всем пунктам.

— Да, отец Паулус, — пробормотала она.

— Всемогущий отец наш… — продолжал аббат таким тоном, каким обычно обращаются к глуховатому и глуповатому старику-родственнику, — эти развратные, грешные женщины выслушали твою волю!

Он еще долго что-то говорил, но Джулиана закрыла глаза, стараясь не слышать этот назойливый голос. Аббат был не умен, но при этом очень опасен. Если он, глядя в ее спокойное лицо, увидел там следы похоти, то, значит, он видел их и на лице Святой Девы Марии. В душе Джулианы не было места похоти, как, впрочем, и в душе ее матери тоже.

Но она уже поняла, что самое разумное — молчать и позволить аббату считать, что это он спас ее от мужской постели. Если бы он знал, что она уже давно сама решила, что никогда больше не подвергнется этой пытке.

По какой-то непонятной причине ей в эту минуту вновь пришла на память спина Николаса. Его постель была широкой и на вид гораздо более удобной, чем та, которую ей, по-видимому, придется разделить сегодня ночью с матерью. Если, конечно, отец Паулус позволит ей когда-нибудь встать с пола. Хорошо, что у шута такая кровать. С его израненной спиной Николас нуждался в полном покое и максимальном удобстве.

Несомненно, Бого за этим проследит. Возможно, он даже найдет мягкую пухленькую служанку для полного счастья своего хозяина. Со своим весьма ограниченным опытом Джулиане казалось, что мужчины, любые мужчины, дураки ли они или мудрецы, желают женщин независимо от того, в каком находятся состоянии: здоровые, больные, раненые, молодые или старые, — все равно.

Она снова потрясла головой, прогоняя видение. Она не должна больше думать о Николасе. К счастью, она больше не увидит его. Отец Паулус, кажется, считает, что это будет для нее худшим наказанием — никого не видеть и ни с кем не говорить. А ей это как раз очень даже подходит.

Казалось, прошло еще несколько часов, в течение которых священник не переставал призывать Бога обрушить на их головы наихудшие кары, если они не будут послушны его, аббата, воле. Наконец он решил, что договорился с Богом, и тяжело поднялся с колен.

— Идите и больше не грешите, — произнес он внушительно.

Лишь мгновение спустя Джулиана поняла, что они с матерью остались одни в часовне.

Она с трудом поднялась на ноги, стараясь не замечать боли в затекшем теле. Изабелла еле двигалась, и после едва заметного колебания Джулиана подошла к ней и протянула руку, предлагая помощь.

На какое-то мгновение леди Изабелла застыла, глядя на дочь с вопросительным выражением в огромных карих глазах, так похожих на те, которые Джулиана видела, глядя в зеркало. А затем она протянула свою маленькую мягкую руку, позволив Джулиане помочь ей подняться.

— Не думаю, что мой муж рад приезду аббата, — сказала она тихо.

По какой-то причине часть обиды Джулианы бесследно испарилась. Возможно, все дело было в том, что ее объединили с матерью те крайне неприятные минуты, которые они провели на полу часовни.

— Тогда он, возможно, прогонит его прочь, к всеобщему удовольствию? — спросила Джулиана.

— Боюсь, что нет. Аббат Святой Евгелины послан сюда самим королем. Никто не смеет ослушаться указов короля. Аббат останется. Так же, как и королевский шут.

А Джулиана подумала о том, что даже не знает, кто из этих двоих заставляет ее чувствовать себя более неуютно.

Тремя часами позже она лежала возле спящей матери и смотрела на тени, двигающиеся по завешенным гобеленами стенам их общей комнаты. Они очень мало разговаривали во время своего бесконечного пути назад из часовни, а здесь, в их покоях, сразу же появились служанки, которые помогли им раздеться и расчесать волосы. Женщины весело болтали о предстоящей свадьбе и о том, какой замечательный, сильный и мужественный мужчина Хью Фортэм и как много у них теперь родится сильных сыновей.

Изабелла все это выслушивала молча. Когда она легла в своей длинной рубашке в постель, с заплетенными в косу золотистыми волосами, то казалась совсем молоденькой девушкой, моложе даже своей дочери. К тому времени, когда Джулиана тоже забралась на высокую кровать, Изабелла уже спала, глубоко и спокойно дыша. Обе служанки легли на соломенных тюфяках за дверью.

Джулиана лежала, слушала дыхание своей матери, слушала похрапывание женщин за дверью, слушала, как бьется ветер в закрытые ставни. Она говорила себе, что скучает по холмам Монкрифа, по дому, в котором столько лет была хозяйкой, но, по правде говоря, она скучала только по Агнесс и ее детям. Монкриф всегда принадлежал ее мужу, и хотя люди любили ее, они помнили, что в действительности она нездешняя.