Олимпийский диск - Ян Парандовский

- Да, похвалы достойно такое тело, - произнес Иккос. И на самом выдохе, тихо добавил: - ...к которому отнеслись с таким легкомыслием.

- Ты бы вел себя иначе? - рассмеялся Содам.

- Ты хотел меня этим задеть, но ты угадал. Я не стал бы целиком полагаться на природу.

- Тебе пришлось бы пожертвовать слишком многим.

- Не надо ссориться. Когда я говорю вам, что думал о гимнастике, я не пытаюсь утверждать, будто все, так вас задевающее, придумал я сам. Известно ли вам, что Милон написал книгу? Ты, Филон, можешь улыбаться. Тирас так далек, что, возможно, только твой правнук сумеет ее прочесть. Хотя и тебе полезно было бы с ней ознакомиться. Ты узнал бы, что борцу необходимо употреблять хотя бы немного мяса.

- В олимпийских правилах об этом ни слова!

- Дорогой мой, они составлены в те времена, когда в Олимпии ничего, кроме состязаний в беге, не было. Впрочем, придерживаются ли здесь каких-то ограничений в рационе? Вам по-прежнему дают сыр и сушеные фиги, а если кому-то хочется питаться иначе, он может себе такое позволить? До сих пор не понимаю, почему вас так взволновала рыба, которую мне принесли в первый день?

Вопрос предназначался всем, но ответил па него Грил:

- Ты сам посмеялся бы, если смог бы тогда поглядеть на себя. Кто из атлетов так заботится о своем желудке, едва переступив порог гимнасия?

- А о чем, мой афинянин, заботиться атлету, как не о своем теле? Что бы ты сказал о музыканте, который забросил свою арфу и ржавчина источила ее струны? Тело - наш инструмент, с ним надо бережно обращаться, чтобы наша игра была совершенной.

Кто-то вздохнул. Некоторые нетерпеливо шевельнулись. Песок, на котором они сидели, слишком нагрелся. Скамандр встал, потянулся и зевнул, как пес. Сотион оставил свое место у стены, прошелся несколько шагов и, красиво изогнувшись, захватил горсть песка с площадки. Позволил песку медленно высыпаться из сжатого кулака, потом разжал ладонь и стал всматриваться в оставшиеся песчинки, словно хотел сосчитать их. Наконец, смахнул их и вытер руку о бедро.

- Твоему борцу, Иккос, только в пуховиках сидеть. Все головы повернулись к Сотиону, он стоял в лучах солнца, они щурили глаза от света, который отбрасывала его лоснящаяся, широкая, спокойная грудь.

- То есть как?

- Клянусь Гераклом, когда я тебя слушаю и думаю о том атлете, который должен так тщательно заботиться о себе, мне кажется, будто я вижу тихую, затененную комнату, слышу осторожный стук ложки в сосуде с лекарством. Ведь он, этот твой атлет, больше всего жаждет покоя, солнце ему мешает, сна недостаточно. Ему необходим точный рацион, он озабочен то тем, что сбавил, то тем, что увеличил свой вес, он страшится опасностей, подстерегающих его со всех сторон, страшится многого такого, что воспринимается просто, как воздух легкими. Он обращается за советом к врачам, либо он сам себе врач не говорил ли ты нам однажды, как опасно для бегуна увеличение объема селезенки и что имеются отвары из трав, которые следует пить, чтоб избежать этого?

- Возможно, и говорил, - согласился Иккос. - Кто утверждает, будто наша профессия не требует самоотречения?

Сотион поднял руку.

- Нет профессии атлетов!

- Нет? Ты уверен в этом? - Иккос рассмеялся в нос, глухо покашливая. Астил...

В общем ропоте повторилось это имя. Астил из Кротона был лучшим атлетом своего времени. В трех последних Олимпийских играх он завоевал семь венков: в стадии, диавле и вооруженном беге. Бросить тень на такое славное имя было низостью.

- Ты дурной человек! - выкрикнул Грил.

- Не забудь, - Иккос тоже повысил голос, - что я несколько лет кряду живу в Кротоне. Вы ведь, наверное, обратили внимание, что я все замечаю! Но раз вас это оскорбляет, не скажу больше ни слова. В Олимпии вы сами во всем убедитесь.

- Астил будет и на этот раз?

- Не только будет, но, если не ошибаюсь, преподнесет вам сюрприз.

Снова они все утратили с ним контакт. Беседа, в сущности, велась окольными путями, полна была недомолвок и загадок. Иккос, несомненно, знал, чего хочет, да еще всегда умел занять такое место, откуда вся их группа видна была как на ладони. Сам же он то и дело пропадал, маскировался с помощью слов, и опять вспыхнула прежняя неприязнь к этому человеку, он стал еще более чужим, чем прежде. Многим хотелось подняться и уйти, но они остались и продолжали сидеть, только появилось ощущение, что между ними и Иккосом зияет пропасть. Ощущение это было настолько сильным, что их поразил его голос, зазвучавший совсем рядом, спокойный голос:

- Если слово "профессия" вас оскорбляет, будем говорить "искусство". Надеюсь, никто не станет отрицать, что бег, пентатл или борьба - это искусство? Мы постигаем его, ведь не у каждого из нас равные способности. Прошли времена, когда Главк из Кариста прямо от сохи сумел стать кулачным бойцом.

- Во вред ему это не пошло, ведь завоевал же он несколько венков, отозвался Меналк.

- Что же ты не последовал его примеру? Послушайте, не будем рассуждать как дети. Нас здесь несколько десятков хорошо подготовленных профессионалов, каждый окончил палестру, потом гимнасий, кое-кто позаботился об алейпте или атлете, который продолжал бы совершенствовать его, наконец, вы прибыли сюда, где, как говорят, лучшая школа, и ежедневно каждый тренируется в меру сил и способностей...

- Но ты переходишь границу, - прервал его Сотион.

- Какую границу?

- Границу жизни!

Эти два слова пронзили их как резкий луч света. Густой мрак расступился, все споры, которые подавляли их умы, беспомощные по части всего того, что скрыто в глубинах подсознания, непроизвольных порывов, и вся неприязнь к загадочному пришельцу - все получило блестящее объяснение. Эта истина казалась настолько очевидной, что у многих на полуоткрытых устах замер возглас изумления: как можно было сразу не понять этого!

- Ты говоришь о нас так, будто мы на свете единственные. А ведь, кроме нас, есть тысячи таких, которых тот же самый рассвет будит для тренировок и те же сумерки провожают из гимнасиев.

- Наше совершенство для них стимул и образец.

- Да, я тоже так думаю, но каким образцом сможешь ты быть для всех тех, которые никогда не выйдут из рамок обычной жизни? Чья судьба никогда не выведет их на наш путь? Зачем ты хочешь дать им изнеженное и капризное тело, научить их осторожности? Чего ради, в самом деле, так носиться с ним, как с драгоценной статуэткой в деревянном футляре, беречь, как хрупкую вещь, которая может попортиться или сломаться?

- А что ты можешь им предложить?

- Я - ничего. Пусть остаются сами собой там, где они пребывают, - в тех прибежищах радости и свободы, в палестрах и гимнасиях, которые с благословения богов возвели наши предки. Я один из них и только тем на какой-то миг стал другим, что счастливый случай позволил мне отправиться в Олимпию, счастливый случай, ничего более!

Иккос молчал, устремив на него столь темный взгляд, словно весь мрак ниши, где он сидел, сосредоточился под дугой его сросшихся бровей. Сотион видел его, будто сквозь дымку.

- Тебе нужны атлеты напоказ. Ты даешь им силу и ловкость, необходимые лишь на короткий миг зрелища. Поэтому я тебе и говорю, что ты пересекаешь границу жизни. Такой атлет, какого ты хочешь воспитать, - это уже не сила, скорее, бесполезная сила, непригодная в жизни, за такой всегда нужен присмотр и опека, а это уже слабость. Ты говоришь: отречение. Я ни от чего не хочу отрекаться. Вот будет досада, если когда-нибудь я пожалею, что в долгу у своего тела, что в лучшие годы жизни не отдал ему все, на что был способен.

Сотион умолк, весь еще дрожа от этого крика души. Он почувствовал на себе пламенные взгляды товарищей, которые воодушевляли его:

- Ты неприятен мне, как надсмотрщик рабов, тебя окружили эти несчастные люди, и ты навязывал им свою волю. Ты ограничивал их. Дело не в том, что ты ешь и когда спишь, я думаю даже, у тебя есть чему поучиться, но тебе хочется спеленать нас. С той минуты мы не могли бы уже вздохнуть, не подумав сначала, короткий или глубокий вдох следует сделать. За тобой по пятам тянется жалкий страх, глупый, неведомый прежде вид трусости, боязнь совершить любое лишнее опрометчивое движение. Ты оберегаешь свое тело, как полную до краев амфору, чтобы донести ее, не расплескав, до самой Олимпии. Цель превращает тебя в раба.

- А для тебя, - Иккос прокашлялся, как бы прочищая горло, - разве для тебя это ничего не значит? Например, оказаться самым лучшим?

- Быть лучшим, да, - воскликнул Сотион. - Этого желания самого по себе достаточно.

- Ты хочешь сказать, что не ждешь награды? Даже если наградой окажется слава?

- Слава! Это все равно, что ты бы сказал: небо!

- Ты так стремительно оторвался от земли, что прости меня, если я не сразу воспарю за тобой!

- Кто знает, возможно, ты никогда не поднимешься туда, полагаясь только на свои силы, - воскликнул Содам.

Иккос встал и вышел из ниши. Наброшенное на спину полотенце он бросил на скамью. Этот кусок полотна, всегда сложенный с такой раздражающей старательностью, аккуратный четырехугольник, всегда без единой складки, валялся измятый, скомканный, сморщенный - наглядная картина нарушенного покоя и порядка.