Дневники - ЭДУАРД КУЗНЕЦОВ

Прокурор: – Вы смастерили кастет, должны были, по вашим словам, применить его во время разбойного нападения на советских пилотов, а оказался он при аресте у Израиля Залмансона. Как же это?

Я: – Я почти на сутки раньше Израиля выехал из Риги. Спешка сборов и практическая ненужность кастета привели к тому, что я забыл его дома. Израиль наткнулся на него случайно и захватил с собой в Ленинград, чтобы передать мне, но оба мы, очевидно, не отводили кастету никакой роли в предстоящих действиях: я забыл его в Риге, а он забыл передать его мне.

Прокурор: – Залмансон Израиль, скажите, кто должен был с кастетом в руке напасть на первого пилота?

Изя: – Я.

Прокурор: – Та-ак! Кузнецов, как вы изготовили книгу Шуба «Политические деятели России» и для какой цели?

Я: – Отпечатал с фотопленки.

Прокурор: – А кто вам дал эту фотопленку и кому вы потом отдали и ее и книгу?

Я: – Здесь не кабинет следователя, и на этот вопрос я отказываюсь отвечать.

Прокурор: – Вы с кем печатали эту клеветническую книгу?

Я: – Ни с кем – один.

Прокурор: – Залмансон Сильва, вы помогали Кузнецову?

Сильва: – Да, помогала.

Прокурор: – Так как же, Кузнецов, один вы ее печатали или вам все-таки помогали?

Я: – Сильва одновременно со мной проявляла какие-то свои фотографии. Я не прятал от нее плоды своих трудов и, возможно, она прочитала несколько страниц – в чем я не уверен. Но в том, что я печатал без ее помощи, в этом я уверен полностью.

Прокурор: – Когда вы предложили Федорову участвовать в разбойном нападении на советский самолет, вы сообщили ему, кто именно входит в состав преступной группы? Я имею в виду национальность ваших сообщников.

Я: – Да.

Прокурор: – И как он к этому отнесся?

Я: – Нормально… Как это свойственно ему.

Русалинов (народный заседатель): – Почему вы, приезжая в Ленинград и в Москву, всегда возили с собой всякую антисоветчину?

Я: – Какую, например?

Русалинов: – Ну вот Солженицына…

Я: – Вы большой католик. Солженицын – это, как известно, не антисоветчина, а литература, «нерекомендованная для чтения». (Там пошла и вообще ерунда – жаль времени, потому опускаю вплоть до Топоровой, адвоката Федорова),

Топорова: – Вы давно знаете Федорова, и где вы с ним познакомились?

Я: – И с ним, и с Мурженко я познакомился в 62 г. в 7 лагерной зоне в Мордовии.

Топорова: – Во время предварительного следствия вы заявили, что Федоров отказался участвовать в побеге за границу, и вы при помощи шантажа, психической обработки вынудили его согласиться. Расскажите об этом.

Я: – Отлично зная Федорова, я использовал некоторые особенности его психики. – Обнажать здесь механизм этого воздействия я не считаю возможным.

Топорова: – Расскажите подробнее об особенностях психики Федорова.

Я: – У него нередки стрессовые состояния. Уверенность, что его преследуют, достигала интенсивности маниакальной идеи, о чем знают все его близкие. Я знаю, что долгое время он действительно был объектом слежки со стороны КГБ, и именно это положило основание тому состоянию, которое я считаю бредом преследования.

Топорова: – На предварительном следствии вы сказали, что Федоров собирался в Швеции просить политическое убежище, а при выполнении ст. 201 (УПК) отказались от этого утверждения. Как было на самом деле?

Я: – О каких-либо действиях за рубежом мы вообще не говорили. Я вкладывал в понятие просьбы о предоставлении политического убежища не специальный юридический смысл, который, как я позже убедился, софистически обыгрывался следователями, а рассматривал эту просьбу об убежище как некое ритуальное действо всякого не совсем легально попавшего за границу человека, желающего стать лицом, неподлежащим выдаче государству-владельцу. Я не догадался, что мои слова (а сказал я так: «Я намерен был поступить в соответствии с обстоятельствами. Может, попросил бы и политическое убежище») будут истолкованы как доказательство планируемых враждебных действий по отношению к СССР. Не считая, что просьба об убежище – а право на нее дается хотя бы ст. 15 Декларации прав человека – враждебный советскому государству акт, я на вопрос о намерениях Федорова легкомысленно заявил, что и он, возможно, попросил бы политическое убежище, если бы того потребовала ситуация. При закрытии дела я понял двусмысленность игры следствия с этим понятием и уточнил, что, собственно говоря, Федоров никогда не сообщал мне о своих предполагаемых действиях за рубежом, хотя он делился со мной соображениями о шагах, которые ему надо будет предпринять, чтобы добиться разрешения на выезд для своей жены.

Прокурор: – А как же вы, зная о психической болезни Федорова, хотели принудить его к побегу за границу, в чужие места, далеко от родных и близких?

Я: – Знания мои в области психиатрии не велики, однако мне известно, что перемена места жительства зачастую благотворно действует на психику.

Остальное как-нибудь потом – уже 8 часов…

Вечером. Завершился опрос подсудимых, принялись за свидетелей. Дымшиц упорно тащит Бутмана в соучастники. Не понимаю. Похоже на издержки прямолинейной честности: он говорит правду без всяких подмалевок, нелицеприятствуя, не выбирая выражений – касается ли это подельников или советской власти. Но, право же, Шемякин суд не то место, где правдивость всегда моральна, где можно сводить счеты – личные они или иные.

Сильва, похоже, больна. Никак не удается переговорить с нею. Нас рассадили в продуманном порядке, так что общение предельно затруднено – на каждого из нас по конвойному, сторожащему всякое движение глаз. Вчера мне то и дело улыбались из зала Люся и Бэла. Сегодня Бэла укатила в Москву – будет только на приговоре теперь.

Утром подлетел сияющий Лурьи. «Спешу порадовать! Вы так стремительно говорили, что секретарь не успел записать и половины вашего выступления».

Я: – Увы, тетрадь у меня изъяли и передали в суд…

Мы с Аликом пытаемся подать некоторые чудачества Юрки как такие свойства психики, которые связаны с ограниченной вменяемостью, однако наши попытки затолкать его в больницу, избавив от лагеря, слишком неуклюжи и банальны, чтобы оказаться успешными. А главное, они, по-видимому, противоречат намерениям КГБ – в ином случае даже намека на психопатию бывает достаточно. Но почему сам он не хочет нам подыграть? Боязнь ярлыка «психически ненормален»? На него это не похоже. И прежде некоторые странности его поведения давали повод здравомыслам, проводящим слишком близко от себя черту, за которой начинается безумие, считать его не вполне нормальным. Он относился к этому со спокойным пренебрежением. Или он решил, что искать снисхождения суда – да еще таким путем – унизительно? Боюсь, он получит наравне со мной.