Последние похождения Арсена Люпэна. Часть II: Три убийства Арсена Люпэна - Морис Леблан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Андре Бони, не так ли? — спросила Долорес.
— Да, мадам.
— Не имею чести…
— Напротив, мадам. Зная о том, что я — один из друзей госпожи Эрнемон, бабушки Женевьевы, вы написали этой даме в Горш, что желаете со мной побеседовать. И вот я здесь.
Долорес приподнялась в сильном волнении.
— Ах! Значит, вы…
— Да.
Она пробормотала:
— Правда? Это вы? Вас трудно узнать.
— Вам трудно узнать князя Сернина?
— Ничего общего, похожего… Ни глаза, ни лоб… И совсем не так…
— Совсем иначе газеты представляли заключенного из тюрьмы Санте, — сказал он с улыбкой. — Но это действительно я.
Последовало долгое молчание. Оба, казалось, были смущены.
Наконец он сказал:
— Могу ли узнать причину…
— Разве Женевьева вам не сказала?
— Мне не удалось ее повидать. Но ее бабушка, по-видимому, решила, что вы нуждаетесь в моей помощи.
— Это так… Это так…
— В чем именно? Буду счастлив…
Она поколебалась мгновение, потом прошептала:
— Мне страшно.
— Страшно! — воскликнул он.
— Да, — сказала она тихо, — я боюсь, боюсь всего, боюсь того, что налицо сегодня и что будет завтра, послезавтра… Боюсь самой жизни. Мне столько пришлось страдать… Я больше не могу…
Он смотрел на нее с глубокой жалостью. Смутное чувство, привлекавшее его к этой женщине, принимало более ясные черты сегодня, когда она попросила его о защите. Это было пламенное желание посвятить себя ей, всецело, без надежды на вознаграждение.
Долорес тем временем продолжала:
— Я теперь одинока, совершенно одинока, со слугами, нанятыми по случаю, и я боюсь… Ибо чувствую: вокруг меня что-то происходит…
— Но что именно? И для чего?
— Не знаю. Мне кажется, мой враг рыщет вокруг и приближается все больше.
— Вы его видели? Что-нибудь заметили?
— Да, в эти дни, на улице, двое мужчин несколько раз прошли мимо, останавливаясь перед домом.
— Их приметы?
— Одного я рассмотрела получше. Он высок, с виду — крепок, без бороды и усов, в маленьком, куцем пиджаке из черного сукна.
— По внешности — кельнер из кафе?
— Точнее — метрдотель. Я велела слуге за ним проследить. Он пошел по улице Помпы и исчез в доме сомнительного вида, первый этаж которого занят торговцем вином; первый дом с левой стороны на этой улице. Затем, накануне ночью…
— Накануне ночью?
— Из окна своей комнаты я заметила в саду чью-то тень.
— И это все?
— Да.
Он подумал и предложил:
— Позволите ли вы, чтобы двое из моих людей ночевали внизу, в одной из комнат первого этажа?
— Двое ваших людей?
— О! Вам нечего бояться. Это хорошие люди, папаша Шароле и его сын… Которые совсем не кажутся теми, кто они на самом деле… С ними можете быть спокойны. Что касается меня…
Он не решался, ожидая, чтобы она попросила его прийти опять. И, поскольку она молчала, сказал:
— Что касается меня, предпочтительно, чтобы мою персону здесь не видели… Да, так будет лучше… Для вас. Мои люди будут держать меня в курсе.
Он хотел бы сказать гораздо больше и остаться еще, посидеть рядом с нею, подбодрить ее. Но тут ему показалось, что сказано все, что они могли друг другу сказать, и единое слово, которое он мог бы добавить, будет уже оскорбительно.
Отвесив глубокий поклон, он удалился.
Андре Бони быстрыми шагами пересек сад, торопясь оказаться на улице, где было легче справиться со своим волнением. Слуга ждал его в вестибюле. В ту минуту, когда он выходил из парадной двери, в нее позвонила молодая женщина.
Он вздрогнул:
— Женевьева!
Она обратила к нему удивленный взор и тут же, хотя и сбитая с толку крайней молодостью его внешности, узнала. И это вызвало у нее такое волнение, что она пошатнулась, и ей пришлось опереться о косяк.
Он снял шляпу и смотрел на нее, не осмеливаясь протянуть руки. Протянет ли она свою? Это не был уже князь Сернин; это был… Арсен Люпэн. И она знала теперь, что он — Арсен Люпэн, что недавно был в тюрьме.
Пошел дождь. Она протянула свой зонт слуге, еле пролепетав:
— Откройте его, пожалуйста, и поставьте в сторонку.
И вошла, не задерживаясь, в дом.
«Мой бедный старик, — думал Люпэн, уходя, — вот, пожалуй, слишком много испытаний для такого чувствительного и нервного создания, как ты. Держи свое сердце в узде, иначе… Вот еще, у нас увлажнились глаза! Скверный признак, мсье Люпэн, ты стареешь…»
Он коснулся плеча молодого человека, который как раз пересек шоссе ла Муэтт и направился к улице Винь. Юноша остановился и с удивлением сказал:
— Извините мсье, я, кажется, не имею чести…
— Напрасно вам это кажется, дорогой мсье Ледюк, — заметил Люпэн. — Если ваша память не чересчур ослабла. Вспомните Версал… Комнатку в отеле Двух Императоров…
— Вы!
Молодой человек в ужасе отскочил назад.
— Боже мой, конечно, это я, князь Сернин, точнее — Арсен Люпэн, поскольку вы знаете уже мое настоящее имя. Может быть, вы уже думали, что Люпэна нет на свете? Ах, да, понимаю — тюрьма… Вы надеялись… Дитя, дитя!
Он ласково похлопал его по плечу.
— Давайте, молодой человек, придите в себя. У нас впереди еще немало спокойных дней, чтобы сочинять стихи. Час еще не настал; пиши, поэт, свои вирши!
Он с силой сжал его локоть и сказал, глядя прямо в глаза:
— Но он близится, о поэт! Не забывай же, душой и телом ты принадлежишь мне. Так что будь готов сыграть свою роль. Она будет трудной, но славной. И, клянусь Богом, ты кажешься мне просто созданным для этой прекрасной роли!
Он рассмеялся, повернулся на каблуках и оставил молодого Ледюка в полном ошеломлении.
Немного дальше, на углу улицы Помпы, находилась винная лавка, о которой ему рассказывала госпожа Кессельбах. Он вошел и долго беседовал с ее владельцем. Потом взял авто и поехал в Гранд-отель, где жил под именем Андре Бони.
Там его уже ждали братья Дудвиль.
Как он ни был избалован подобными знаками внимания, Люпэна тем не менее тронули свидетельства почитания и преданности, которыми щедро оделили его друзья.
— В конце кондов, патрон, объяснитесь! Что случилось? С вами мы привыкли уже к чудесам… И все-таки, должны же быть пределы! Итак, вы опять на свободе? В самом сердце Парижа, под легким гримом?
— Сигары? — предложил им Люпэн.
— Нет, спасибо.
— Ты не прав, Дудвиль. Вот эти достойны похвалы. Они достались мне от тонкого ценителя, который поклялся мне в вечной дружбе.
— Ах! Кто может знать!
— Это кайзер… Не стройте такие дурацкие рожи, вводите меня в курс всего, что здесь творится. Я давно не читал газет. Насчет моего побега, сперва: какое впечатление у публики?
— Удар грома, патрон!
— Версия полиции?
— Якобы вы сбежали в Гарше, при восстановлении картины убийства Альтенгейма. Но журналисты, к сожалению, доказали, что это было невозможно.
— Отсюда?..
— Отсюда — общий шок. Строят догадки, смеются, забавляются вволю.
— Как ваш Вебер?
— Вконец оскандалился.
— Что еще нового в службе Сюрте? Узнали ли что-нибудь об убийце? О подлинной личности Альтенгейма?
— Нет.
— Слабо, слабо. Стоит подумать о том, какие миллионы мы тратим каждый год, чтобы кормить этих бездельников! Если так пойдет и дальше, я не стану платить налогов… Возьми-ка стул и перо, Жан. Вечером отнесешь в «Большую газету» письмо. Вселенная давно не имела от меня вестей, мир сгорает от нетерпения.
Пиши:
«Господин директор,
Прошу прощения у публики, чье законное нетерпение все еще не удовлетворено.
Я совершил побег из тюрьмы и, к сожалению, не могу открыть, каким образом это произошло. Кроме того, после побега я открыл весьма важную тайну, и не могу пока объявить, в чем она состоит и как мне удалось в нее проникнуть. Все это ляжет, рано или поздно, в основу оригинального повествования, которое составит, по моим заметкам, мой обычный библиограф. Это целая страница в истории Франции, которую наши внуки прочитают не без интереса.
Сегодня же меня ждут более важные дела. Возмущенный тем, в какие руки перешли обязанности, которые я до сих пор исполнял, окончательно разочарованный отсутствием прогресса в деле Кессельбах — Альтенгейм, я освобождаю от должности господина Вебера и опять занимаю тот почетный пост, на котором под именем господина Ленормана трудился с таким блеском и ко всеобщему удовлетворению.
Арсен Люпэн,
шеф Сюрте.»
II
В восемь часов вечера Арсен Люпэн и один из Дудвилей вошли в ресторан Кайяра, в ту пору — самый модный. Люпэн — затянутый во фрак, но в несколько чересчур широких панталонах, приличествующих артисту, в свободном галстуке; Дудвиль — в рединготе, с видом солидного магистрата. Они выбрали уголок между двумя колоннами, отгораживающими его от главного зала. Корректный, важный метрдотель безмолвно вырос перед ними, держа раскрытый блокнот, в готовности записать заказ. Люпэн тут же продиктовал его с тщательностью и изыском истинного гурмана.
