Свадьба отменяется. Осада - Вера Чиркова

Нет, обычно, выходя в море, Гиря не пил, да и матросам настрого запрещал. И вовсе не потому, что у него были жёсткие принципы, их у него вообще не было, кроме осмотрительного правила никого не убивать и не захватывать чужих кораблей.

И то отнюдь не по доброте. Просто слишком разнились наказания для просто отбирающих немного добра у тех, кто послабее, и для тех, кто осмелился покуситься на чужую жизнь. Разумеется, это не касалось погибших в бою. Ну, так они сами лезли на пиратские копья и клинки. А Гиря даже женщин на захваченных торговых барках никогда не разрешал насиловать, по той же банальной причине. Чтобы избежать их горячих объятий, путешественницы сами с удовольствием отдавали все драгоценности и деньги, да и их спутники были готовы выкупить честь подружек и жён за любые деньги.

И никаких претензий в этом случае выставить не могли, сами ведь отдавали.

С чужими кораблями было ещё проще, редко какой серьёзный судовладелец не ставил на свой корабль тайную магическую метку, с помощью которой всегда можно было доказать, чьё на самом деле это судно.

А вот с выпивкой у Гири была закавыка, вернее, очень гадкая врождённая черта, совершенно неподходящая настоящему пирату и потому тщательно Гирей скрываемая. От посторонних, разумеется. Все свои отлично знали: стоит Гире выпить пару кубков чего покрепче, как пробуждается в нём слезливая доброта. И готовность всё отдать совершенно незнакомым людям. Однако проснувшись поутру и обнаружив, что с вечера в порыве проклятой щедрости снял с себя любимую рубашку, Гиря становился злее морского льва, защищающего свой гарем. И отбирал у облагодетельствованных приятелей втрое больше, чем подарил.

Но в тех случаях, когда вернуть не мог, по вполне понятной причине, то ругался и плевался дня три подряд. Как, например, сегодня. Вот зачем он, скажите на милость, согласился выпить с Ухом, капитаном «Мурены», за успешно проведённый захват торгового карбаса? Да потому как был совершенно уверен, дарить ему нечего, раз они находятся на этой самой «Мурене» для раздела награбленного.

А проснувшись на рассвете, обнаружил себя спящим в собственной постели и злую рожу Зната рядом.

– Зачем ты согласился оставить нашу долю Уху до прихода в Минт? – прокурорским тоном осведомился Знат, и у Гири от плохого предчувствия заныл затылок.

– Так не всё ли равно… – Он ещё бормотал, независимо щуря опухшие глаза, но уже догадывался, что нет, далеко не всё.

– Ночью они шли за нами, а как фонарь погасили, так и пропали. Мы сначала думали, просто в тумане отстали, а теперь туман тает – а их не видать!

Гиря бежал на мостик как ошпаренный, хоть и знал наверняка, что лениво ворочавшееся под всходящим солнцем море уже осмотрели все до единого подельника. И не по одному разу.

Но такова уж человечья натура… во всём хочется убедиться самому.

Потом они рыскали по рассеивающемуся туману, пытаясь понять, куда свернула «Мурена», пока не заметили вдали силуэт корабля. Несколько минут мчались в том направлении, засунув во врезанный на носу амулет движения сразу два магических камня.

Камни и спасли, разогнав карбас почти до предельной скорости, когда судно, показавшееся издали «Муреной», оказалось имгантским крейсером.

Нет, «Мурена» там тоже была, болталась сзади, как кудлатая собачонка за пышной купчихой, но им уже было не до неё. Всполохи магических разрывов слепили то справа, то слева, заставляя круто менять курс и молить всех отринутых ранее богов о помощи.

Неизвестно, что больше помогло, мольбы или всё же сила камней, но постепенно неуклюжий крейсер отставал, словно толстяк колбасник от шустрого воришки, и, наконец, повернул назад.

Оставив их без законной добычи и с уродливыми выжженными пятнами на бортах и палубе.

К вечеру Гиря был пьян в зюзю. И безбрежно щедр. Он пытался подарить подельникам свою любимую шляпу, боевое копьё и толстую золотую цепь со свистком, символ капитанской власти.

Но и Знат и матросы от щедрых даров почему-то упорно отказывались, пытаясь найти себе занятие как можно дальше от бродившего с бутылью в обнимку капитана.

К тому времени, как карбас, менявший название по прихоти Гири едва ли не пару раз в месяц и звавшийся сейчас «Смерч», бросил якорь в тайной бухточке маленького островка, где у пиратов было надёжное убежище, капитан опротивел всем просто до отвращения.

Потому никто и не пошёл за Гирей, когда он не захотел лезть наверх, на скалу, где ещё его предшественник построил надёжное укрытие, по лестнице спущенной цепким юнгой. Знат только проследил сердитым взглядом, как капитан, пошатываясь, направился к густым кустам, громогласно сообщая, что эти подлецы обидели доброго человека и потому ему противно сидеть с ними в одном логове.

Однако даже шага вслед не сделал, не в первый раз, проспится и приплетётся. Зато не к чему будет придраться… а если и не хватит двух-трёх бутылок поддельного гномьего пойла – так они и без того слишком долго облизывались, глядя, как он наливается в одиночку.

– Сюда идёт один из пиратов, – из кустов, неслышно ступая походкой опытного охотника и следопыта, выскользнул Азарил, – похоже, сильно пьян. Что будем делать?

– А что положено делать с пиратами? – Высокомерная злоба скривила лицо графа Данжерона, и его рука привычно скользнула к рукояти кинжала.

– Сначала посмотрим на него, потом решим, – хмуро глянул на маркатца герцог.

– Пьяный – это просто замечательно, – каверзно заухмылялся Брант, – я сам с ним поговорю… молчите и поддакивайте. Шерт, если вам такое не под силу, идите… погуляйте по берегу… полюбуйтесь звёздами.

– Тем более что любоваться осталось недолго, – загадочно обронил Даннак, нежнее прижимая к себе сидевшую у него на коленях Тай, – а ты, милая, иди в пещерку, да и вам, леди, тоже лучше уйти… не нужно, чтобы он вас видел.

Тайлихон покорно покинула уютное местечко, хотя скользнувшая по её лицу лёгкая досадливая гримаска без слов пояснила всем, что девушка готова ни на миг не расставаться с так внезапно свалившимся на неё счастьем.

Милли тоже беспрекословно поднялась с застеленного камзолом герцога камня, но как ни торопилась, всё же обойтись без помощи ухажёра не успела. Да и не для того он всё время упорно устраивался рядом, чтобы прозевать счастливую возможность подержать несколько секунд в руке её прохладные пальчики. Хотя и был неимоверно расстроен событиями последних часов.

Вернее, отношением Милли к его попыткам за ней ухаживать. Взгляд магини мгновенно становился холодным и безразличным, едва он пытался выказать ей хоть на каплю больше внимания, чем другим девушкам. Хотя… Тайлихон, соизволившая сообщить спутникам, что они могут звать её просто Тай, не нуждалась ни в чьём внимании, кроме мужа.

А Церцилия весь вечер упорно пыталась флиртовать с Райтом, строила ему глазки и рассказывала последние сплетни, придвинувшись настолько близко, что лжегерцог мог бы без труда заглянуть в декольте её нижнего платья. Если бы захотел.

Но Райт обращался с графиней так, словно был зеркальным отражением Милли, и Дорд, заметив это сходство ситуаций, только горько ухмыльнулся. Говорил как-то Гизелиус: всё, что мы сеем, когда-то возвращается к нам тем или иным способом. Временами точно в том же виде, иногда изуродованным до неузнаваемости, но, покопавшись, всегда можно найти, что из чего выросло. Жаль, задумываются об этом люди слишком поздно.

Да и какая юная женщина, отдавая нежно любимому ребёнку все самые сладкие кусочки, станет рассуждать, откуда берутся бесстыжие бородатые мужики, отбирающие у стареньких матерей последние монетки на кружку вина?!

Вот и ему, похоже, аукнулось его пренебрежительное отношение к назойливым барышням, хотя он вовсе не хотел их обижать. Просто никогда не умел, как некоторые придворные франты, часами щебетать с прелестницами ни о чём с самым умным видом.

И хотя иногда даже завидовал такому умению, в глубине души точно знал – это не для него. А елейная фраза «Ах, этот граф такой лапочка!» – услышанная от одной из восторженных поклонниц пустой болтовни, только убедила герцога в собственной правоте. Тратить силы, чтобы стать лапочкой, Дорд совершенно не желал.

Потому никогда и не будет он притворно хмуриться, с деланой скромностью опускать ресницы и лукаво подмигивать толпе дам различного возраста, неизменно собирающейся вокруг таких болтунов. Есть во всём этом нечто от презренного лицедейства, дешёвых лживых улыбок и пустых слёз бродячих комедиантов, каждый вечер разыгрывающих перед новыми зрителями старую пьесу.

Нет, судить их он тоже не собирался, просто с ранней юности точно знал: ни отец, ни дядя никогда не опустились бы до подобных ужимок, следовательно, и ему не пристало… хотя никогда по-настоящему и не хотелось.

Зато теперь, когда герцог был готов для одной-единственной девушки и байки рассказывать, и песни петь… и даже мишкой танцевать, с прискорбием выяснилось – ничего такого он не умеет.