Приз - Анатолий Ромов

Она лежала молча. Он прислушался к себе — и по-прежнему почувствовал, что плывет куда-то. Он не удивился, когда она спросила:

— Что ты сейчас чувствуешь?

— А ты?

— Знаешь — я куда-то плыву.

— И я.

Это случилось — но он еще не мог осознать до конца значение всего, что произошло.

Он сидел на веранде, смотрел на озеро и пытался понять, что же скрывается за словами — «безумие любви». Если считать, что он сейчас влюблен, что он любит, бесконечно любит, и к тому же знает, чувствует, видит, что его любит Ксата, — значит, он и испытывает сейчас именно безумие? Безумие любви? Особенно — после того, что случилось там, у озера. Да — он испытывает безумие любви. Сумасшествие. Но ведь он не безумен? Наоборот — сейчас все переменилось в нем и вокруг. Все наполнилось особым скрытым смыслом, особой радостью и даже — особой печалью, которых он раньше не видел, не замечал. И это отличается от того, что было раньше, — резко, несопоставимо, так, как отличается небо от земли. Так когда же он был безумен? Не раньше ли, когда он не замечал всего этого? Когда не замечал скрытого смысла вещей? Не замечал особого значения каждой песчинки, каждого кустика? Ведь раньше он был слеп. Какой досадой сейчас наполняет его этот бесцельно прожитый отрезок жизни… Он был абсолютно слеп. И все, что открылось сейчас ему, — ведь все это открылось только потому, что он знает, что Ксата его любит. Любит… Как же он понял, что она его любит? Никак. Он просто ощущает это сейчас — каждой клеткой, всем своим существом. Он знает — она где-то рядом, где-то в деревне. Она ходит, что-то делает, что-то говорит, что-то напевает. Но все, что она делает, не главное для нее. Так же, как для него теперь не главное все, что он делает или — будет делать. Главным — всегда, вот именно, всегда — будет для него то, что она его любит. И для нее главным также будет лишь то, что он любит ее. Какой же он был слепец, пока не понимал — что это состояние и есть главное состояние человека. Как он не мог догадаться или — представить, что оно, это состояние, просто, как сама земля, естественно? Ведь сейчас, вот сейчас, в это мгновение, он видит это. Теперь он знает, что это состояние присуще миру. Как он не мог понять особенностей этого состояния, к которому совершенно неприменимо слово «безумие». Наоборот — безумием было не знать раньше этого состояния. Безумием было не понимать, что, когда это наступит, все изменится.

Поздно ночью он лежал на кровати у распахнутого окна. В темноте слышался шорох цветочных тараканов. Заснуть невозможно. Тишина была долгой, тянулась бесконечно. Кто-то идет по палисаднику. Нет, ему это кажется… Смысл этого шороха, этого запаха, этой пустоты… Как сдавливает грудь пустота… Бессильно, бесцельно. Он считал еще год назад, что нашел себя. На самом деле он человек со странной, непонятной профессией, вечный неудачник… Безусловно, кто-то идет. Стук. Кронго сел, нащупал шлепанцы. Осторожно подошел к двери, взял халат, натянул. Он не может зарабатывать деньги… А он должен был это делать, должен был давно уже жить, ни о чем не думая, жить, чтобы жить, жить для себя… Жить в любой стране, свободно, легко, независимо. Снова стукнули. Один раз, второй, третий. Кто это может быть? Родственники Филаб?

— Кто там?

Как странно окружает ночной воздух его самого, его халат, его руки. Вплотную к двери раздалось неразборчивое. Казалось, что сказали: «Свои».

— Кто? — Кронго услышал щелчок выключателя.

— Честные африканцы, — тихо сказали за дверью.

— Месси Кронго… — Фелиция мелко тряслась в глубине гостиной. — Месси Кронго, это наши. Месси Кронго, лучше открыть, это наши. Они пропадают.

— Мы не сделаем вам ничего плохого, Кронго, — сказал тот же голос. — Откройте. Только не зажигайте свет.

Кронго прислушался. Почему он молчит?

— Вы слышите, Кронго?

— Хорошо, сейчас открою, — Кронго нащупал щеколду.

Тихо звякнул запор. Он не успел даже приоткрыть дверь. Двое бесшумно проскользнули и прижались к стене. Высокий бауса в тропическом европейском костюме махнул рукой.

— Добрый вечер, — бауса криво усмехнулся. У него были широкие плечи, от всей его фигуры исходила мощь. И в то же время — впалые щеки, большой подбородок с ямочкой, резкие рубцы морщин. — Извините, закройте, пожалуйста, дверь. Мы ненадолго.

Кронго задвинул щеколду.

— Нам надо поговорить с вами, — второй, низкорослый, коренастый, с ритуальными шрамами на щеках, махнул Фелиции, и она, пятясь, ушла. — Вы не узнаете меня? Я председатель районного совета Фронта, моя фамилия Оджинга.

— А-а… — Кронго протянул руку. Оджинга крепко сжал ее. Да, Кронго уже видел это лицо.

— Меня можете звать Фердинанд, — высокий бауса опять улыбнулся — одним углом рта. Эта его привычка улыбаться одним углом рта сразу бросалась в глаза. Кривая улыбка, будто он смеялся сам над собой. — Некоторые зовут товарищ Фердинанд.

— Садитесь, — Кронго кивнул на кресла. — Я зажгу свет.

— Ни в коем случае, — Фердинанд сел и вытянул ноги. Оджинга подошел к окну, выглянул.

— Океан, — не оборачиваясь, сказал Фердинанд.

Кронго прислушался. Все те же цветочные тараканы мягко шуршали в темноте. Ему казалось, что неясный свет ночника мешает этим двум рассмотреть его лицо, увидеть, что он честен, что он не собирался никого предавать, что он хочет только спасти лошадей.

— Скажите, Кронго, — Оджинга будто утонул в кресле. — Разве правительство не предоставило вам все условия? Когда мы пригласили вас, разве мы не заплатили из казны за всех лошадей? Скажите, хоть чем-нибудь мы обидели вас?

— Мы не сомневаемся, Кронго, в вашей честности, — Фердинанд провел рукой по лбу, потом полез в карман рубахи и вытащил скомканную газету. — Вы добросовестно, работали эти девять лет. Но это объявление…

Кронго попытался собраться с мыслями. Он должен сказать этим двум только суть. Остальное уже будет зависеть не от него.

— А что мне было делать? На моих плечах лошади. Я не могу их никуда отправить. Я остался один, со мной только два конюха. Корма на одни сутки.

Оджинга неподвижно смотрел на него, будто изучал. Фердинанд, наоборот, устало моргал.

— Да, ваши лошади стоят миллионы. Они принадлежат государству. И поэтому мы должны их спасти. Но все встало с ног на голову, Кронго. И успех общего дела, и ваш личный успех. Все теперь будет зависеть от вашей совести, от вашей политической сознательности.

Кронго молчал. Фердинанд усмехнулся своей кривой улыбкой, будто издеваясь и над самим собой, и над Кронго.

— Я знаю все, что вы хотели бы мне сказать. Я много раз слышал этот стандартный пароль безразличных. Вот он — «я далек от политики». Так ведь, Кронго, вы это подумали? Отвечу вам — и я был далек от политики. Я был очень далек от политики.

Наступила тишина. Фердинанд аккуратно сложил и спрятал газету. Оджинга закрыл глаза, будто прислушиваясь к какой-то мелодии, разобрать которую мог только он один.

— До тех пор, пока я не почувствовал одного, — тихо сказал Фердинанд. — Пока я не почувствовал, что это вопрос воздуха, которым мы дышим. Это очень глубоко, под сердцем. Это вопрос жизни и смерти.

Тепло плеч Филаб — тогда, когда он лежал в бунгало, — вот что вдруг вспомнилось Кронго. И мерный шум океана.

— Вы были у Крейсса?

— Да, — Кронго вернулся из воспоминания.

— Слушайте меня внимательно… — Фердинанд склонил голову набок, его кривая улыбка пропала. — Товарищ Кронго… Мсье Кронго… Вы были в логове дьявола. Трудно поверить, что он не пытался вас завербовать. Его агенты всюду. Они работали в штабе армии, в государственном аппарате. Были выданы почти все активисты Фронта… Большинство членов центрального комитета… Только благодаря этому им удалось осуществить переворот…

Оджинга поднял руку, Фердинанд застыл. Что-то неясно прошуршало в кустах, стихло.

— Запомните, среди людей, которых вы наберете на ипподром, будет агент этого дьявола. Вам понятно? Не пытайтесь узнать его, не суйтесь в это пекло. Там будет и наш человек. Предупреждаем вас об этом только для того, чтобы вы знали: любая попытка вывезти лошадей из страны будет пресечена. Вы понимаете, как мы с вами откровенны.

Оджинга вытащил пистолет, Кронго услышал треск окна на кухне. Рука Оджинги застыла, придерживая пистолет, губы улыбались.

— Бауса?

— Эта женщина живет у нас… — пояснил Кронго.

Оджинга кивнул, пистолет исчез.

— Но если… — Кронго попытался убрать желтые и зеленые круги, которые плыли перед глазами. — Если так…. Если будет так, как вы говорите… я ведь увижу?

Оджинга поднял руку, они с Фердинандом тихо встали. Послышался слабый шум мотора, усилился.

— Кого? — Фердинанд понял, о чем говорит Кронго. — Нет, ни нашего, ни человека Крейсса вы не узнаете. Даже я на вашем месте и то вряд ли узнал бы оборотня.