76-Т3 - Яков Арсенов

Гриншпон подошел к своей двери, пнул.

— Привет! — Рудик с усердием потряс руку. — Как Сосновка?

— За три недели опостылила! Замотались играть каждый день. Ты что-то бледный, как спирохета, не иначе в подвале отсиживался? — Гриншпон вынул из портфеля пачку сандеры и курительную трубку.

— Вот это да! — воспрял Рудик, пробуя подарки на свет, на зуб и на запах.

— Не нюхай, все герметично.

— Действительно, запечатали, так запечатали. Ни одна молекула не улизнет. Спасибо, удружил, а то «Прима» в кишки въелась!

— Кравцова больше нет.

— Как?

— Перевели. — Гриншпон рассказал, как все произошло. Из-за не в меру дальновидного батяни, а точнее из-за брата Кравцова. Тот не особенно утруждал себя учебой, занимался, в основном, дебошами. Пять лет генерал не видел первенца. Служба — дело понятное. Свиделись только этим летом. Отец взглянул на старшее чадо пятилетней выдержки и отправился в институт, чтобы, пока не поздно, изъять из обращения младшего семинариста. Генерал так и заявил ректору, что культуры обучения во вверенном ему вузе нету никакой. На что ректор даже не возразил. Кравцова перевели в МВТУ им. Баумана. Прямо с турбазы в Сосновке.

— Ну, а Кравцов, сам он что?

— Две-три искры сожаления, не больше.

— А Марина?

— Чуть не отдалась ему в последний вечер. К микрофону не подошла. Сказала, голос сел. Последние вечера мы работали вдвоем с Бирюком.

Дверь распахнулась и обнажила Решетнева с двумя сумками наперевес. Его рот был уже открыт:

— Не спорь, Миша, староста всегда прав! Обстановка — она как возмущающая сила. Может расшатать, если кивать ей в такт, а пойди чуть вразрез — заглохнет.

— Не заводись, — Рудик помог Решетневу избавиться от сумок.

— А что, мне уши затыкать! Ваши выражения слышны на первом этаже! Орете, как на базаре! И главное о чем?! Обстановка, характер — тему нашли! Или в день приезда больше поговорить не о чем? — Решетнев сбросил куртку и начал наводить порядок. — Как вы сидите в такой темноте?! — Шторы затрепетали, разлетаясь по краям карниза. — И в такой духоте! — Форточки заскрипели, распахиваясь настежь.

Дежурства Решетнева по комнате являлись сигналом к повышенной бдительности. Виктор Сергеич был пропитан порядком, царившим в космосе. Убираясь в комнате, он выбрасывал в окно лежащие не на месте вещи. На него не было никакой управы. В эти опасные дни обитатели 535 старались попасть в комнату пораньше, чтобы упорядочить личные принадлежности. Неземной строгостью Решетнев высвобождал себе массу времени. К его приходу в комнате восстанавливалось приличное благообразие. Ему оставалось протереть пол.

Предупредить смерчевые дежурства удавалось не всегда. На совести Решетнева лежали плавки Рудика, не снятые с форточки, фехтовальная перчатка Мурата, которой Гриншпон пользовался при работе со сковородкой, и два тюбика «Геоксизона» Гриншпона.

Миша уверял, что мазь лежала на месте, и требовал возмещения убытков. В момент, когда Гриншпон обнаружил пропажу, возможности поискать тюбики под окном не оказалось из-за кромешной темноты. Дождавшись рассвета, Гриншпон бросился вниз. Но, сколько ни рылся в кустах, так ничего и не нашел. Дворник сказал, что мази, вероятнее всего, унесли собаки. С тех пор, совершая свои гигиенные акты, будь то с грязными носками, висящими на дужке кровати, или с сапожными щетками и кремом, выпавшими из общего крематория под тумбочкой, Решетнев приговаривал: «В кусты, собакам!».

Гриншпон долго сокрушался об утрате. Несколько раз приходил под окно, чтобы повторно покопаться в кустах. Хотя мазь была совершенно никчемной. Она нисколько не помогала его обветренным и потрескавшимся губам, поскольку по ошибке была всунута аптекарем вместо вазелина. То, что мазь не та, Гриншпон обнаружил не сразу. Вопреки отрицательному эффекту он продолжал упорно пользоваться ею. Когда спрашивали: зачем ты мучаешь себя? — отвечал: уплочено, и чтоб следующий раз смотрел, что покупаю! Он довел нижнюю губу до того, что потерял возможность улыбаться. Сожители сжаливались — не шутили при нем. Гриншпон был легок на юмор и знаками просил друзей, чтобы они не только не шутили, но и вообще не разговаривали. Потому как самый будничный разговор в 535 легко обеспечивал животный смех от трех до пяти баллов по шкале Рихтера. Гриншпон с трудом сдерживал рот, улыбаясь глазами. Решетнев сказал: не рискуй, заткни уши бирушами! Больной не пожелал. Трещина на губе превратилась в овражек, грозивший развалить губу пополам. «Геоксизон» усугублял трагедию, от мази губа разлагалась.

Решетнев не вынес самоистязаний друга и, прикрывшись страстью к мировому порядку, отправил злополучные тюбики в окно, хотя те лежали на самом что ни на есть своем месте — глубоко в тумбочке. Решетнев завел будильник, проверил, работает ли радио, вытащил из-под кровати двухпудовую гирю и поднял над головой: не полегчала ли? Вещи и предметы, показавшиеся ему лишними, моментально оказались за окном.

— Успокойся, — притормозил его Гриншпон. — Дежурный сегодня Артамонов, как первый по списку, а не ты!

Закончив нулевой цикл, Решетнев набрал на кухне графин воды и разом опорожнил его:

— Ну и жарища!

— Перебрал вчера?

— Да нет, вода какая-то дистиллированная. Колодезь ной мне и стакана хватило бы.

— А это? — указал Гриншпон на бутылку коньяка «Белый аист», торчащую из сумки.

— Это подарок. Буду хранить, сколько выдержу. — И он рассказал, как на ВДНХ познакомился с девушкой, очень похожей на Рязанову.

Не успели отвинтить «аисту» голову, как на пороге с грохотом возникла скульптурная группа Пунтус-Нынкин. От их дублированного касания дверь в 535 два раза открылась и один раз закрылась. Музыка по соседству утонула в трясине приветствий. Вошедшие предложили обняться попарно-поперечным наложением, но в замешательстве несколько призапутались, и объятия были произведены по методу возвратного скрещивания. В результате Нынкин обнял Пунтуса, хотя этого можно было и не делать.

Нынкин и Пунтус жили по принципу наибольшего благоприятствования. Их симбиоз был настолько прочен, что субъективных причин его разложения не существовало вовсе. О времени приезда они не договаривались, но у дверей общежития оказались одновременно. Поздоровались, словно не было никаких каникул, будто вчера назначили здесь встречу, и она состоялась.

Есть на земле люди, жизненные линии которых, однажды сойдясь, никогда ни под каким предлогом уже не расходятся. Нельзя было сказать, что симбиозники так уж не могли жить друг без друга, однако всегда находились рядом. А если и отстояли на внушительное расстояние — их порывы происходили одновременно и в одном направлении. Бесподобным совпадениям они нисколько не удивлялись, считая, что так живут все люди. Плывя борт о борт, они не навязывались и ничего не требовали друг от друга, но со стороны казалось, что у них непоправимая дружба.

Впятером стало веселей. Нынкин и Пунтус наперебой делились августовскими впечатлениями, которые перекликались на каждом шагу.

— Так я не понял, где вы отдыхали? — недоуменно спросил Рудик.

— Дома, — в один голос сказали друзья.

— Но живете вы, слава богу, не рядом.

— Относительно, — в один голос сказали друзья.

— Из ваших откровений выходит, что дамами вы занимались метрах в трех друг от друга. Даже имена их созвучны.

Нынкин и Пунтус хмыкнули, но не переглянулись.

— О вас необходимо доложить в соответствующие органы, — сказал Решетнев, доливая коньяк. — Вас надо исследовать!

Потерю Кравцова Нынкин воспринял болезненно, а Пунтус беспокойно. Механически это было выражено совершенно синхронно — они произвели несколько одинаковых движений, словно их руки и головы были соединены нитками. Симбиозникам всегда легко отдыхалось в компании с Кравцовым, тем более, что они жили в одной комнате. Когда Кравцов брал гитару, Нынкин погружался в глубокий сон, а Пунтусу дальше роговых очков ничего не хотелось видеть.

Минуту молчания, которой хотели почтить память ушедшего друга, спугнул робкий стук в дверь.

— Никак Татьяна, — подумал вслух Решетнев.

— Татьяна никогда не стучится, — отклонил догадку Гриншпон.

Дверь скрипнула, и в проеме нарисовался Мурат. Ему обрадовались, как Татьяне. Обнялись тем же универсальным способом. Мурат немного усложнил его, навязав троекратное приложение друг к другу. Ритуал получился более трогательным и занял каких-то десять минут. После обряда Мурат достал из сумки канистру.

— Молодой, — отрекомендовал он жидкость. — Совсэм нэту выдэржки.

— Хватит без толку вертеть посудину в руках. Откупоривай!

В качестве преамбулы пропустили по пивному бокальчику, которые случайно перекочевали из пивбара, увязавшись с Решетневым. За ним водилась одна невинная странность — покидая заведения треста столовых и ресторанов, Виктор Сергеич имел обыкновение забирать на память что-нибудь из посуды. Он отмечал на дверце шкафчика каждую новую единицу хранения своего неделимого фонда: взята там-то и там-то при таких-то обстоятельствах.