Сказание о Ёсицунэ (пер. А.Стругацкого) - Unknown Unknown

– Отныне безразлично мне, есть он здесь или нет.

И более не говорил ему ничего, ни слова упрёка.

Как Бэнкэй покинул гору Хиэй

Когда Онивака услышал, что даже любимый его наставник думает, как все прочие, он понял, что оставаться на горе Хиэй ему больше незачем. Он сказал себе: «Наставник от меня отступился, надобно уходить в места, где меня никто не знает. Правда, куда бы я ни пошёл, везде кто-нибудь найдётся, кто закричит: да это же Онивака с горы Хиэй! Ну так что же? В науках я преуспел, стану на свой страх и риск монахом». Он схватил бритву и рясу и побежал в банный домик к монаху-писцу из Мимасаки. Там он наскоро и кое-как обрил себе голову, поглядел на своё отражение в воде и подивился, какой у него теперь странный вид. Затем он подумал, что этого мало, а надлежит ему ещё обзавестись монашеским именем. В отдалённые времена пребывал на горе Хиэй некий злолюбивый человек по имени Сайто-но Мусасибо. Начал он злодействовать в возрасте двадцати одного года, умер же шестидесяти одного, но на смертном одре он восседал, выпрямив спину и сложив руки, и потому после смерти возродился в раю. Онивака в своё время слышал эту историю и подумал так: «Ежели я по примеру этого человека назовусь таким именем, то наверняка стану могучим воякой. Так пусть же у меня тоже будет имя Сайто-но Мусасибо. Что же касается истинного имени, то отца моего, настоятеля, зовут Бэнсё, а келья моего наставника именуется Канкэй, и я возьму из имени Бэнсё слог “бэн”, а из названия Канкэй – слог “кэй”, и будет истинным моим именем Бэнкэй». Так вчерашний Онивака стал сегодня монахом по имени Бэнкэй.

Покинув монастырь, он поселился неподалёку в совсем уединённом месте, именуемом Охара-но бэссё, на Западном склоне горы Хиэй; там нашлась хижина, в которой когда-то обитали монахи с этой горы, а ныне запущенная и пустая; и там он проживал какое-то время с похвальным смирением. Однако ещё в бытность послушником он имел устрашающее обличье и отличался бешеным нравом, и потому люди его сторонились и никто его не навещал. Тогда он и эту хижину покинул и побрёл прочь, решивши для укрепления себя в вероучении совершить паломничество на Сикоку, где странствовал некогда великий Кободайси, распространитель Закона Будды. Сначала достиг он Кавадзири в провинции Сэтцу и полюбовался заросшим густыми тростниками заливом Нанива, прошёл через Хёгоно-симу и иные места, сел на судно в бухте Акаси, прославленной в песнях, и прибыл в провинцию Ава. Он поклонился горе Якэ и вершине Цуру, высочайшей на Сикоку, а затем обошёл с молитвами обитель Сидо в провинции Сануки, храм Суго в провинции Иё и храм Хата в провинции Тоса.

О пожаре на горе Священных Списков

В конце Муцуки, первого месяца года, обойдя весь Сикоку, Бэнкэй вернулся в земли Ава и переправился в провинцию Харима. Там он взошёл на гору Священных Списков Сёся, поклонился в храме Энкё изображению Сёку-сёнина и собрался было в обратный путь, но решил, раз уж он всё равно здесь, остаться на время летнего затворничества.

Время наступило, и со всех концов страны на гору Священных Списков стеклись паломники и истово предались усердным занятиям. Местные монахи собрались в кельях у наставников, а монахи из других земель вошли в молитвенные помещения. Подвижники же, прошедшие искус, затворились и начали свои летние бдения в храме бодхисатвы Кокудзо.

И вот, когда простые монахи, получивши указание, где им разместиться на лето, устремились в келью своего наставника, Бэнкэй с решимостью протолкался вперёд, остановился со злобным видом на пороге и свирепо осмотрелся. Наставник, заметив его, произнёс:

– Я не помню, чтобы этот монах был позавчера на нашей встрече или вчера в этой келье. Откуда ты, ученик?

– С горы Хиэй, – ответствовал Бэнкэй.

– От кого?

– От Сакурамото.

– Ученик преподобного?

– Именно так.

– Из какого рода?

На это Бэнкэй заносчиво ответил:

– Сын настоятеля Главного Храма Кумано из рода верховного советника Дорю, потомка Амацукоянэ!

Ученики, явившиеся в келью раньше, все расположились на крайних местах. Бэнкэй огляделся и как человек основательный, большой силы и твёрдого духа, хотя и вошёл в затворничество впервые в жизни, однако уселся посередине и под неодобрительными взглядами братии выставил вперёд колени.

Всё лето он отдавался учению душой, с великим усердием и без перерывов. Братия отзывалась о нём с похвалой: «Он совсем не такой, каким был вначале. Должно быть, привык и освоился. Такой оказался тихий человек!» Но что было у Бэнкэя на сердце, разгадать никто не мог.

Прошло лето, надвинулась осень. Шелестели под ветром рисовые стебли, колыхались листья хиги. Ночи становились холоднее. Наступил конец летнего затворничества на горе Священных Списков. Паломники из других провинций разбрелись по домам. Один лишь Сайто-но Мусасибо Бэнкэй жалел покинуть гору Священных Списков и медлил с уходом.

Однако нельзя же было оставаться до бесконечности, и в конце седьмого месяца Бэнкэй решился распрощаться с наставником. А как раз тогда наставник со своими служками и монахами устроил пирушку, и Бэнкэй рассудил, что обращаться к нему сейчас не время. Он заглянул в помещение для охраны, увидел там новые раздвижные перегородки и подумал: «Вот славное местечко, тут можно пока вздремнуть». И, вступив туда, он повалился на пол и заснул.

В те времена проживал на этой горе вздорный и драчливый монах по имени Синанобо Кайэн. Заметив спящего Бэнкэя, он сказал себе: «Много я здесь перевидал паломников, но такого безобразного болвана у нас ещё не бывало. Надо бы его так допечь, чтобы он убрался с нашей горы без оглядки». И он взял тушечницу и намалевал у Бэнкэя на физиономии два ряда знаков. На одной щеке написал: «Башмак», на другой щеке написал: «И ещё башмак для монахов горы Священных Списков», а кроме того, написал:

На Бэнкэя взглянитеВсё равно, с какой стороны:Башмак, да и только!Наступили ему на лицо,А он лежит и молчит.

Затем он собрал два-три десятка молодых монашков, и по его знаку они заколотили в дощатые стены и хором загоготали.

Бэнкэй сразу проснулся и подумал: «Что такое? Видно, будят меня потому, что я занял чужое место?» Он вытянул рукава и оправил на себе рясу, затем вошёл в сборище монахов и уселся среди них, расправив плечи и выпрямившись. Глядя на него, монахи принялись переглядываться, перемигиваться и пересмеиваться. «Они не могут сдержать смеха, – подумал Бэнкэй, – а я не понимаю, в чём дело, и мне не смешно. Однако, если мне не смеяться, когда смеются все, они посчитают, будто это я из спесивости». И он принялся хохотать вместе с ними, держась за живот. Но братия смеялась всё более ядовито, и он догадался, что это над ним, вскочил, сжал кулаки и выставил ногу вперёд.

– Эй, вы, недотёпы! – рявкнул он. – Что смешного вы нашли в бедном паломнике?

Тут встревожился настоятель. «Авая! – подумал он. – Этого молодца, кажется, рассердили! Не вышло бы бесчестья нашему храму!» И он сказал Бэнкэю:

– Всё это пустяки. Они вовсе не над тобой, а из-за другого дела, и злишься ты, право же, напрасно.

Бэнкэй встал и отправился к монаху по прозванию Пресветлый Тадзима. Его обиталище было всего шагах в двухстах, но по пути Бэнкэю то и дело попадались навстречу паломники, и все они при виде его принимались хохотать. «Что за диво?» – озадаченно подумал Бэнкэй, взглянул на своё отражение в воде и увидел надписи на своей физиономии.

«Так вот оно что! – подумал он. – Ну, после такого позора мне здесь и часу нельзя оставаться. Пойду-ка я отсюда куда глаза глядят!» Однако, поразмыслив, он подумал так: «Не годится только, что во мне унижено священное имя горы Хиэй. Сперва разругаю здесь всласть всю братию, правых и виноватых, а кто попробует пикнуть в ответ, того проучу по-свойски. Смою с себя позор и тогда уже уйду отсюда».

И он стал ходить из кельи в келью и осыпать бранью всех подряд. Услыхав об этом, наставник сказал:

– Как ни судите, а получается, что он переберёт всех наших монахов по одному. Надо нам расследовать это дело, и, если есть среди братии виновный, возьмём его и выдадим этому паломнику, дабы прекратить безобразие.

Он собрал братию в храмовом зале и объявил расследование, однако Бэнкэй туда не явился. От наставника отправили к нему посыльного, но он, хмуро надувшись, потребовал, чтобы за ним прислали не простого послушника, а почтенного старца.

И вот, обозрев окрестность с восточного склона, он стал спускаться по дороге позади храма и вдруг приметил там монаха лет двадцати трех, в трехцветном кожаном панцире с узором «узлы и удавки» под чёрной рясой. «Это ещё что такое? – подумал Бэнкэй. – Мне сказали, что нынче будет тихая беседа, а между тем у этого молодчика весьма воинственный вид! Как я слышал, если дурное дело совершает кто из братии, наказание для него испрашивают у двора государя; если же виновником признают паломника, то он изгоняется молодыми монахами. Навалятся они на меня всей кучей, мне с ними не сладить. Так что сперва надобно как следует снарядиться».