Русь (Часть 3) - Пантелеймон Романов

Она отогнула пальчик.

- Валентин - два! - она опять загнула тот же палец, взглянув продолжительно на Авени-ра, как бы испытывая его, и потом быстро сказала: Но его нет уже второй день.

И опять выпрямила пальчик.

- Так что опять никого. Теперь - Федюков... Вот тут-то как раз и касается дело той моей способности или вернее неспособности следить за собой, благодаря чему и получилось...

Она в третий раз загнула все тот же пальчик.

- Но получилось... - проговорила она медленно, - получилось недоразумение. Я увиде-ла, что это был порыв и что сейчас уже ничего нет. Вот!

Она показала Авениру свою руку и на его глазах, точно выпуская из руки птичку, отогнула пальчик.

- В результате - ничего. Три - и ничего. Поняли? Да? Почему со мной, именно со мной, а ни с кем другим случаются такие вещи? И вот теперь я говорю себе: ты поддалась минутной слабости, мужчина полюбил тебя; он, несмотря на свою связанность семьей, бросил все ради тебя (он уже третий день ночует у нас) - и ты ему скажешь, что все случайность, ты его не лю-бишь и он должен уйти куда-то. Я не знаю куда. Одним словом, должен! А он только пять минут назад умолял меня, просил.

- Он умолял? - переспросил Авенир.

- Ну да, он вот на этом месте стоял передо мной на коленях, - сказала баронесса, перейдя по ковру несколько шагов к дивану и показав пальцем то место, где стоял на коленях Федюков.

Авенир в рассеянности тоже сделал несколько шагов и посмотрел на это место.

- И вот меня теперь мучает - мучает эта мысль и чувство вины перед ним. Я задаю себе вопрос: "А имею ли я право оттолкнуть его после того, что произошло? Что же, я должна продо-лжать быть его женой?" И мне какой-то голос, внутренний, конечно, голос, - прибавила она, - говорит, что должна: "Иначе ты будешь причиной страданий". Но мои-то страдания от этого! Вот видите? Я бросаюсь из стороны в сторону, в голове еще больше начинает от этого путаться. Я ищу и не нахожу ответа, никакого ответа! - сказала баронесса с выражением отчаяния и безвыходности, пошевелив пальцами перед лбом.

- Так это великолепно! - воскликнул Авенир, уяснив наконец суть дела. Говорите: слава богу.

- Как великолепно! Почему это великолепно? - спросила озадаченная баронесса, зачем-то сделав ударение на слове "это".

- Потому великолепно, что он связанный семьей человек и что он сейчас же вспомнил об этом, как только это произошло.

- Но он сейчас только... - сказала ничего не понимающая баронесса, показав опять на то место, где стоял на коленях Федюков.

- Ничего не значит: он после этого уже опять понял. Баронесса, воскликнул торжестве-нно Авенир, - я ничего не понимаю в этом, я только чувствую одно ваше чистое сердце и без-мерную доброту; да, да, я понял, что оно чистое, несмотря ни на что. Он запутался... вы должны понять его и простить. Он, обделенный, заеденный средою человек, бросился, как голодный, на ласку, на возможность счастья, отбросив все общественные предрассудки, все! - потому что в этом человеке заложена истинно бунтарская душа, но потом вспомнил про семью. Он мне пять минут назад рассказал все это. И у него одна мысль была о том, что он запутал вас, запутался сам. Его мучает мысль, простите ли вы его за то, что он вас запутал.

Баронесса несколько времени стояла неподвижно и смотрела на Авенира широко откры-тыми глазами. Потом повернулась к образу:

- Слава богу, слава богу! Как же я могла бы его не простить? Позовите же его скорее, - сказала баронесса Нина и стала в волнении прохаживаться по комнате, поминутно оглядываясь на дверь, за которой скрылся Авенир.

Через минуту показался пристыженный Федюков, которого Авенир с торжеством вел за руку, как ведут прощенного уже человека, а он отказывается еще верить в свое прощение и не решается поднять глаз.

- Вот он, преступник, налицо перед вами, - сказал Авенир.

Баронесса молча подошла к Федюкову и, взяв его за голову, поцеловала в лоб.

- Он не преступник, а чистый и чудный человек, - сказала баронесса, такой же, как вы.

Федюков молча, с порывом схватил руку баронессы и целовал ее. Баронесса Нина с тихой улыбкой смотрела на него и сказала:

- Боже, отчего около меня столько хороших, столько чистых сердцем людей. Я готова сде-лать все, чтобы всем было хорошо. И если бы это было необходимо для его счастья, - сказала она, указав на Федюкова, - я сделала бы и это. Так как я сейчас узнала счастье большее, чем то счастье. Вот и прошло... всем легко... - прибавила она, просветленно и с наивностью ребенка улыбнулась Авениру. - Идемте же скорее к профессору.

Но сейчас же обернулась к Федюкову и сказала:

- Вот так у меня еще никогда не кончалось. Я не знаю, что это такое, но я вас искренно и глубоко полюбила, как моего самого близкого хорошего друга.

Федюков еще раз поцеловал руку баронессы. И они все втроем отправились в столовую.

XXXI

Митенька Воейков переживал самое трудное время. Дело самоусовершенствования и само-управления требовало столько невероятных усилий, что он изнемогал под их бременем.

Тем более что он сказал себе: "уж если делать, так делать", и так приналег, что обыкновен-но к вечеру оказывался совершенно измученным.

В особенности тренировка воли много отнимала сил: если ему хотелось спать, он нарочно не спал. Хотелось есть - нарочно не ел.

Он резко, раз навсегда разделил жизнь на две половины: внешнюю и внутреннюю.

Первая рубрика вообще вычеркивалась из жизни. В нее попало эксплуатируемое большин-ство с его пресловутыми насущными потребностями, до которых Митеньке теперь не было ровно никакого дела. Там же очутилась вся общественная жизнь, политическая.

Он положительно растеривался в безграничных глубинах внутренней жизни и никак не мог найти основного стержня, вокруг которого бы все вращалось.

Решив все-таки, несмотря ни на что, идти до конца в намеченном направлении, он сузил свои потребности до минимума. Переселился опять в одну комнату, где ел, работал и спал. А чтобы не развлекали красота и прелесть природы, спускал шторы.

В доме были сор, грязь. Цветы в зале все посохли, потому что у Настасьи не было никакой потребности поддерживать их существование. А хозяина их гибель тоже не могла теперь беспо-коить, так как они были для него внешним.

Здесь какими-то невидимыми путями девственная душа Настасьи встретилась с усоверше-нствованной душой хозяина, который частенько скорбел о том, что вот живут два человека под одной кровлей, а расстояние между ними - целые века.

В прошлой жизни у него был беспорядок во всем и грязь потому, что не стоило заботиться о чистоте, так как все равно - уезжать. В этой новой жизни - потому, что грязь по существу своему есть внешнее и потому не входит в его задачу.

Получался роковой круг: какой бы строй жизни ни появлялся у него, - все равно, хаос, грязь и беспорядок незыблемо оставались на своих местах.

Что касается воздействия на людей при помощи добрых отношений, то тут дело совсем защелкнулось: добрые отношения были, а результатов, какие ожидались, совсем не было.

Всякий встречный мужичок говорил с ним как с отцом родным - и о душе и о чем угодно. Говорил, что таких господ, как он и его родители (царство им небесное), вовек не видели.

А когда Митенька пошел в рощу и наткнулся глазами на деревья, то увидел, что многие из них срезаны и увезены. И что, судя по следу, возили их прямо через его же усадьбу.

А от куч хвороста и колотых дров, которых он просил не брать, и мужики друг друга проси-ли о том же, не осталось и следа.

Можно было сейчас пойти к ним на деревню и сказать:

- Твари вы несчастные, дикари! Хороших отношений вы не понимаете и не цените, а если и понимаете, то не можете сладить со своими инстинктами, поэтому вы и не заслуживаете доб-рого отношения, и я теперь каждую шельму буду штрафовать да в острог!..

Но встречаться с какой-нибудь недобросовестностью и прямо в глаза говорить о ней тому, кто ее допустил, у Митеньки Воейкова никогда не хватало силы. Было даже немножко страшно и неприятно видеть перед собой уличенного.

А потом и фраза, с которой нужно было обратиться к мужикам, была несколько длинновата, да там еще замешалось иностранное слово - инстинкт, без которого он не мог обойтись, а мужики его не поймут. Какой-нибудь Щербаков заменил бы его таким словцом, которое сразу прочистило бы все мозги, но Дмитрию Ильичу мешала сделать это известная внутренняя совест-ливость, мягкость и неспособность ни к чему грубому.

И выходило так, что иностранного народ не понимает, а на грубое Дмитрий Ильич неспо-собен.

Опять - круг.

Потом стоило только развить эту мысль о воздействии на мужиков, как сейчас же по обык-новению вылезали вопросы:

- А имею ли я на это право? Не судебное, глупое право, а внутреннее, говорил Дмитрий Ильич, садясь на пень срезанного мужиками дерева.

- Да, но в свою очередь я имею же, наконец, право защищать себя, свое существование на земле? - говорил он кому-то, для убедительности приставив палец к средней пуговице тужур-ки.