Спасенье погибших - Владимир Крупин

Подошел Яша, сдружившись с другом Залесского, оба взаимно поддерживались под руку. Яша спросил, где и когда будут поминки и враз или не враз будут поминаться его незабвенные соратники. Дама из месткома объяснила, что по Залесскому в банкетном зале, а по Олегу не знает где. Может, на квартире, может, где кафе сняли, она занималась Залесским.

— Это правильно, что не объединяют, — одобрил Яша.

— Да, они не монтируются, — подтвердил друг Залесского.

— Слышь, — сказал мне Яша, — ты вхож ко вдове? Может, советнешь ей перенести на завтра, сегодня пусть скорбит, стряпает, а завтра прямо с утра. Это ж нам-то как здорово, ты нам-то посострадай, завтра с утра головка бо-бо, а где взять при новом режиме? Вообще, Леша, вы тонкий. Вам хочется читать. Вы всегда такой новый. У меня в голове, я вам впервые прочту, и ты, Жора, слушай, вы не знакомы? Алеша — Георгий.

Жора бы и руку мне подал, да и я было дернулся со своей, но, видимо, он боялся оторваться от Яши.

— Стихи в голове, Жора! Ты только на одной парте с пишущим, и то с будущим, сидел, а я среди них с октябрятского возраста. Я на коленях у Горького сидел, Маршаку за папиросами бегал, кой-какие списки видывал и зна-а-аю, кто составлял и куда. Ти-хо! Послушай… Леша, да? Послушай. А вдове порекомендуй, чтоб завтра. — Яша взмахнул рукой, выруливая на широкую дорожку меж памятников. — А любопытно, Жора, кладбище, черепа под ногами, Шекспиром пахнет, а из меня стихи прут. А ведь это психологически объяснимо — в часы печали идет подхват эстафеты. Писал Залесский стихи, Жор?

— Как же! Девчонки сохли. Стенгазету выпускал.

Я ругал себя, что не постоял в одиночестве у могилы Олега. Перед глазами была ямина Залесского, заполненная вещами. «Ну, теперь начнутся раскопки», — вспомнилась чья-то фраза.

— Читаю! — затормозил Яша. — «Жизнь — сплошная чреда антиномий. Это за или против прогресса? Черепаха уйдет от погони? Значит, можно догнать Ахиллеса?» Но ведь, леди и джельмены, разве это на нынешнюю безграмотную публику? Нынче поэты рифмуют свой туризм, а кое-кто прокладывает дорогу не грудью, а грудями.

— Не клеветай ты на публику и не поклепывай, — прервал совершенно ясным голосом Жора. — Публика — дура, это я точно в воспоминаниях о каком-то актере читал. Он выйдет, орет что вздумается, вдобавок суфлеров презирал, а публика хлопает. Публике главное — в масть влистить.

— Так ты это же и трактуешь. Где знание античности? Где? Оно в судьбе Лосева. Не знаем мы античности, не знаем состояния Ахиллеса и черепахи. Тихо! Читаю еще. Маяковский тире мое: «Крошка сын к отцу пришел и сказала кроха: «Быть евреем хорошо, сионистом плохо».

Мимо прошел бородатый мужчина. Философ! Узнал меня, сжал мне пальцы, сказал:

— Помни пятый угол! — И ушел.

От Яши спасли меня ученики. Оказывается, ехали в других автобусах. Думаю, они простят догадку, что похороны для них были поводом пропустить занятия. Еще бы — провожали друга Алексея Васильевича. Тем более Олег к ребятам моим приходил. Но особой скорби в них я не усматривал. Помню, в начале моего преподавания, когда я сам себе нравился, когда мне казалось, что от моих речей их и в рукавицах не оторвать, был однажды резко, и это полезно, отрезвлен. Шел урок, я заливался соловьем. Вдруг в класс заглянула Лильмельяна и сказала, что надо прибить транспарант — близился какой-то праздник, — и попросила двух юношей. Не успел я рта раскрыть, а мне-то казалось, что никого и колом из класса не выгонишь, как все юноши класса рванулись к дверям. Мало того, девчоночья половина обиженно закричала: а чем они хуже, а где же равенство?..

Избавив от Яши и Жоры, ребята огорошили меня сообщением: меня разыскивала милиция.

В милиции

Я был уверен, что вызывают из-за Олега. Но в связи с чем именно? Может быть, раскручивается история с доктором?

В коридоре дежурной части сидели мои гвардейцы Володя и Сергей во главе с Лильмельяной. Две пары родителей посмотрели неприветливо. Меня провели к инспектору капитану Ковырину. Это я на табличке за его спиной прочел. Видимо, из-за этой таблички он не счел нужным представиться и с ходу спросил:

— Вы такой-то? Садитесь. Что можете сказать по поводу вчерашнего факта хищения государственной собственности, которое вы возглавили?

Я и рот открыл.

— Факта хищения не было.

Ковырин рассмотрел меня. Мы помолчали. Меня всегда интересовала лексика служебной речи. Видимо, ею овладевают вдруг, сразу, в момент надевания формы или в ту секунду, когда седелище соприкасается с креслом.

— Утверждаете, что не было?

Я молчал.

— Утверждаете или нет?

— А вы ведете протокол допроса?

— Без протокола ни одно дело не принимается к производству.

— Тогда в нем должны быть записаны все вопросы. Если я буду подписывать протокол, как же я его подпишу, если там не будет трижды записан ваш вопрос о том, утверждаю ли я, что не было факта хищения, тогда как я дал ответ при его первой постановке.

Ковырина моя фраза не прошибла. Он достал из стола и подвинул к себе перевязанную стопку бумаги. Я узнал почерк Олега и возликовал. Но сдержался.

— Только то, что тут макулатуры на сумму менее пятидесяти копеек, — сказал Ковырин, — спасает ваших воспитанников от исправительно-трудовой колонии. А то бы загремели, и никакие бы мамаши не помогли.

Видимо, родительницы моих недорослей намекали ему на свои высокие связи.

— Я просил ребят помочь мне.

— Воровать?

— Я снова буду просить записывать ваши вопросы, и только тогда соглашусь отвечать на них.

— А если мы просто беседуем?

— В милиции?

— А в милиции что, не люди?

— Я думаю, что при желании вы можете посадить даже невиновного. Считайте, что это мое личное мнение.

— Это вы «Литературной газеты» начитались, вредно. — Ковырин велел дежурному ввести тех, кто в коридоре.

Мест на стульях хватило только взрослым. Я вскочил, когда входила Лильмельяна. Сурово она взглянула на меня.

— Итак, пишу, — объявил Ковырин. — Вчера, то есть такого-то ноября, на базе вторсырья такой-то во столько-то такими-то, — он стал перечислять, начиная с меня, — произведено хищение…

— Не было хищения, — перебил я.

— А что было? — оторвался Ковырин от бумаги.

— Мне бы не хотелось говорить об этом.

— Здесь вам не школа, здесь милиция, здесь мы спрашиваем, вы отвечаете, вариантов нет.

Вдруг моя Лильмельяна вступила, резко вступила:

— Говорить в таком тоне с учителем в присутствии его учеников я запрещаю.

Ковырин долго смотрел на Лильмельяну. Он рисковал одним — потерять зрение или оживить работу давно бездействующих слезоточивых желез. Наша Лильмельяна взглядом сковывала таких отчаюг, что я даже пожалел бедного Ковырина.

— М-да, — произнес он, скашивая глаза на спасительно звякнувший телефон. Снял трубку, послушал. — Параллельный. Никак отдельного не добьюсь. — И положил трубку.

— Это хорошие ребята, — торопливо влез я в брешь, пробитую Лильмельяной.

— Да! Хорошие! — выкрикнула одна из родительниц.

— С вами мы уже беседовали, — сказал Ковырин. — Родители могут быть свободны.

— Мы и были свободны, — с достоинством ответила родительница. — Странный у вас лексикон!

— Вот, товарищ капитан, легко ли быть молодым? — обратился к Ковырину Игонькин.

— Молодым? — вопросил Ковырин. — Молодым быть — раз плюнуть. Вещевое и продовольственное снабжение обеспечено — раз, повышение знаний подкреплено учебной базой — два, а в-третьих и в-четвертых, ничего не ценят, и тут «Литературная газета» права. Легко ли быть молодым? Ты вот сел на родительское место и сидя разговариваешь, рассуждаешь, понимаете ли. А легко ли быть стариком, а легко ли быть взрослым? Теперь садись, — велел он вставшему Игонькину. — Нет, стой. Кем хочешь быть?

— Собирался пойти в медбратья, но потом передумал. Надоело.

— Вот! — выстрелил Ковырин. — Сам выбрал и самому надоело! И от этого все беды. Еще чего выберет, и опять надоест. А время идет, а родители кормят, а государство терпит! Как это называется?

— Бардак, товарищ капитан.

— Сережа! — всплеснула руками Лильмельяна.

— Ничего, ничего. Иногда в экстремальных случаях оно ничего. Если бардак, то как его ни приукрашай, какие вывески ни налепливай, все бардак и будет. Так что в иных вещах надо вещи называть своими именами. Надо, чтоб человек сидел не по своим вертлявым желаниям, а по силе государственной необходимости. Вот и будем крепки. Я против безработицы, но за дисциплину. Садись. Следующий! — Он показал на Пчелинцева. — Тебе есть что сказать?

Пчелинцев вскочил.

— Я живу в районе-новостройке, и мне, как и моим товарищам, некуда пойти, не на что смотреть. Всюду безликая, похожая одна на другую архитектура. Какие же мысли зародятся при взгляде на нее? Никаких. Где же кипит жизнь в нашем районе? В павильоне, расположенном на месте аптеки и называемом «Пирамидон». А еще есть загон.