Приговор - Юрий Герт

Вначале за окнами новенького, ходко бежавшего «Икаруса» тянулись широкие центральные улицы, полные гари, машин, светофорного мигания, потом улицы сделались уже и зеленее, серебристые кроны вязов по обеим сторонам еще берегли ночную прохладу. И в набитом людьми, нестерпимо жарком автобусе тоже стало прохладней, давка мало-помалу рассосалась. Удалось даже сесть — на хрустящие, из коричневой кожи сиденья, с которых не успели снять упаковочный целлофан. Впереди, прямо перед Федоровыми, оказалась Людмила Георгиевна, учительница литературы из класса Виктора,— Федоров узнал ее по короткой мальчишеской стрижке, массивным дужкам очков, низкорослой фигурке. И она, затылком ощутив его взгляд, обернулась — и ахнула:

— Это вы?..— И всплеснула руками.— Кто бы подумал!..

Ее моложавое лицо нервно вспыхнуло, погасло, загорелось опять. Она искала и не могла найти подходящих слов.

— Кто бы подумал!..— повторила она.— Я хочу сказать, кто бы подумал, что мы встретимся — не на родительском собрании, не в кино, не в концерте, а — вот так... Вы ведь туда?..

— Да, мы в суд,— произнес Федоров, стараясь говорить обычным, будничным тоном.— А вы?

— Что за вопрос!— Полыхнув на него стеклами очков, Людмила Георгиевна потянулась к руке Татьяны, лежавшей поверх сумочки, и крепко ее стиснула.— Татьяна Андреевна, голубушка, все кончится хорошо...

— Надеюсь.— Татьяна провела копчиком языка по сухим губам.

— Вот увидите!— сказала Людмила Георгиевна.— И все мы увидим — для ребят все кончится хорошо!.. Для ребят!..— Голос ее развернулся и затрепетал, как флаг под ветром.— Но кое-кому придется ответить! Да, придется!.. Это слыханное ли дело — так опозорить школу! Всех — педагогов, директора... Всех! Всех!..— Она пристукнула кулачком по передней спинке.— И они ответят! Да-да, ответят!..— Как всегда, загораясь, она переставала следить, что происходит вокруг, и теперь ей было безразлично, что ее слышит весь автобус.— Вы ведь в курсе, Алексей Макарович, до чего они дошли?.. Что сотворили с нашим Конкиным?..

Да, Федоров знал, что Конкин, директор школы, где учился Виктор, решением гороно отстранен от своей должности. Кроме того ему объявлен выговор. Правда, когда Федоров, чувствуя себя причастным к тому, что случилось, обратился в гороно за разъяснением, поскольку подобные действия до суда были прямым нарушением правопорядка (он употребил этот термин), ему ответили, что отстранение — мера временная, как и выговор, который можно объявить, а можно и снять. Главное же, сказали ему, требовалось отреагировать на историю, которая потрясла весь город... Спорить Федоров не стал. Впервые в жизни он чувствовал, что не вправе спорить. «Это ты нас подвел,— всем своим видом говорил ему завгороно, закончив недолгую их беседу долгой паузой.— И нас, и Конкина, за которого надумал теперь заступаться...»

Досадней всего, что был это Конкин, «наш Конкин», как сказала о нем Людмила Георгиевна. В школе его иначе и не называли. Многие в городе помнили, как он начинал — энергичный, умница, с тем учительским даром, который, как говорится, «от бога». Ему не дали долго работать в школе — забрали в районо, потом в гороно, потом он заведовал школьным отделом в облисполкоме — всем представлялось, что там он на месте — всем, кроме него самого. Он все-таки сумел преодолеть инерцию увлекшего его потока, выпросил — «вырвал зубами», как он объяснял, похохатывая, новую школу и ушел в нее директором.

Несколько лет назад они познакомились: назревала очередная реформа школьного образования, Федорову хотелось поговорить с толковым директором. В тот день у него сорвалась намеченная встреча, он приехал к Конкину раньше, чем они условились, и отыскал его на школьном стадионе: Конкин играл с ребятами в волейбол. Среди рослых акселератов он был самый маленький, но мускулистый, ладно скроенный. Увлеченный игрой, он не сразу заметил Федорова, или притворился, что заметил только тогда, когда Федоров сбросил пиджак и заменил по другую сторону сетки выбывшего игрока. Посылал мяч длинным пасом, он ощутил, что еще не утратил форму... Так они минут пять или десять покидали мячик, потом наступило назначенное время, и они пожали руки друг другу, представились — уже воочию, не по телефону. Однако в кабинет не пошли, а устроились тут же на скамейке.

Заканчивалась вторая смена. Садилось солнце, стадион в его лучах был розовым — трава, дорожки, опилки на площадке для прыжков. И воздух над полем, окантованным силуэтами городских строений, тоже был розов, искрист. Федорой слышал, каких усилий стоило Конкину отстоять, оставить за школой этот пустырь — после того, как бульдозеры сковырнули здесь последнюю халупу.

И теперь маленький Конкин, в шортах, с волосатыми, пружинистыми ногами, темноволосый, с непокорным хохолком на макушке, с карими веселыми глазами, казался Федорову победителем, Гераклом, раздвинувшим громады напирающих со всех сторон домов, отвоевавшим у камня и бетона этот вольный, живой, слитый с небом простор.

Они говорили довольно долго, Федорова интересовало, почему школа у Конкина — лучшая в городе, и не по формальным показателям — процент успеваемости, количество медалистов и т. д.,— а по гамбургскому, так сказать, счету, который существовал у самих учителей. Но никаких новых методов воспитания Федорову в разговоре с Конкиным не открылось.

— Просто — надо любить детей,— сказал Конкин, видя, что Федоров ему и верит, и не верит.

— И в этом весь секрет?

— В этом.

Они еще поговорили, поспорили немножко, выясняя, что это значит — «любить детей», и он уехал. Это был, кажется, единственный разговор, случившийся между ними... Но все, что впоследствии он слышал о Конкине, располагало к нему.

И вот теперь — в своей «конкинской» школе — он больше не директор, а школа его для всех — та самая, где учеников судят за убийство...

— Они еще ответят!— твердила Людмила Георгиевна.— Улучили момент и сводят счеты. Конкин им — как бельмо па глазу!.. Да рубите мне голову, если наши ребята — преступники! — Она после каждой фразы ударяла кулачком по кожаной спинке, словно ставила восклицательный знак.— Я не адвокат, не прокурор, я учитель, и я лучше знаю своих учеников!..

Зеленые ветки, как дождь, хлестали по оконным стеклам. Народа в автобусе оставалось немного, сиденья опустели. Впереди Федоров заметил странноватого человека — в захудалого вида кургузой, будто вываренной в кубовой краске курточке, с вытянутой, как дыня, досиня выбритой головой. Было что-то и пугливо-настороженное, и озлобленное, и даже надменное в тех взглядах, которые бросал он вокруг. Федорову представилось, что он недавно из заключения, и, глядя на его лиловую голову с оттопыренными ушами, Федоров пытался вообразить Виктора — бритого, в тюремной робе, за колючей, оплетающей зону проволокой...

На одной из остановок в автобус — не вошли, скорее ворвались, вломились несколько ребят, громко переговариваясь и толкая друг друга. Это были одноклассники Виктора. Федоров знал только двоих — Галину Рыбальченко и Диму Смышляева, который в прошлом году приходил к ним домой, и не к Виктору, а к нему, «для важного разговора», как сообщил он предварительно по телефону... И то ли оттого, что сразу возникло столько юных, свежих лиц, и среди них — Галина в какой-то вызывающе-яркой кофточке, то ли оттого, что все это были товарищи Виктора, в автобусе стало светлее, и в маслянистом от бензина воздухе будто пахнуло озоном.

Ребята столпились было на задней площадке, но увидели Людмилу Георгиевну и секунду спустя стояли возле нее и сидевших рядом Федоровых.

— Ох, стервецы!— притворно-сердитым голосом напустилась на ребят Людмила Георгиевна,— Вы что, забыли, что завтра у вас экзамен?

— Меня вызвали, я свидетель,— тряхнула головой Галина, рассыпав по плечам волну пышных волос.

— С тобой все ясно. А эти?..

«Эти», смешавшись, молчали. Впрочем, недолго.

— А вы сами, Людмила Георгиевна?..— спросил Дима Смышляев, высокий, спортивного сложения парень с простым, открытым лицом,— Как бы вы сами, на нашем месте?..— Он смотрел на нее пристально, даже сурово. И Людмила Георгиевна только махнула рукой, а потом вдруг быстрым движением выдернула из сумки платочек и отвернулась к окну.

И как не бывало — ни улыбок, ни галдежа, с которым они ворвались в автобус... Федоров знал не всех, но его и Татьяну все знали, и каждому что-то хотелось им сказать, но что-то мешало, как мешает всегда в подобных случаях. Федоров старался не смотреть на Татьяну, он и без того понимал, что после упоминания об экзаменах, которые мог бы сдавать их сын, все внутри у нее содрогается от боли, как живая рана, если к ней притронуться.

— Все будет хорошо, Татьяна Андреевна, вот увидите!

Это сказала Галина, и ее грудной, переливчатый голос прозвучал с таким напором, как если бы она в точности знала, что так и будет.