Другой жизни не будет - Мария Нуровская

Как-то раз сестра Галины не выдержала и поехала за ним. Он вышел, постоял около тех, что списывают с табло биржевой курс, обошел вокзал, потом на улицу и в антикварный магазин. Сидел там часа три, купил какую-то книжку и назад в поезд. Мы не могли поверить, что он только за этим туда ездил. Может, крутился по вокзалу, потому что девушка не пришла? Но в другой раз то же самое.

Галинина сестра — упрямая женщина, ездила за ним до тех пор, пока ей не осточертело. А Стефан постоит, постоит в зале вокзала, а потом идет в книжках копаться».

Неожиданно он заскучал по внучке, по ее мягкой улыбке. Решил сходить за ней в садик. Обратно шли пешком, он держал ее за руку.

— Знаешь, Стефан, а у нас в группе есть одна Ванда. Но совершенно на нее не похожа.

— На кого?

— Ну, на ту бабушку.

— А откуда ты знаешь, как ее звали?

— От папы, но это наша тайна.

Итак, триумфальное возвращение, подумал он с неприязнью.

«— Мама, ты что сегодня делала?

— Была у сестры Галины. Помогала ей приметывать платье. Помнишь тех Джонесов, которые около них живут? Он такой худой, как кочерга.

— Ну-ну, помню.

— Разводятся после двадцати лет.

— Я же говорил, что от бесконечной стрижки газонов можно мозгами двинуться.

— Не в этом дело, сынок, теперь все меньше людей, готовых уступать друг другу.

Сели мы раз с сестрой Галины поговорить за чашечкой кофе. Это редко бывает — и у нее, и у меня работы хватает.

— А хотелось бы тебе на старости вернуться к себе домой, хотя бы просто посмотреть?

— Даже не знаю, — отвечаю, и какой-то страх во мне от этого вопроса закопошился. Где он есть, этот мой дом? Ветер его развеял.

А она снова:

— Тебя тогда Галинка так описала, как живую. Нам с Казиком сразу захотелось с тобой познакомиться. И Посмотри: столько лет одной дорогой с тобой идем.

— А то письмо, может, у тебя сохранилось? — спрашиваю. И будто чья-то рука мне сердце стискивает.

— Может, где-нибудь и лежит. Поищу.

— Ладно, при случае. — А сама думаю: хорошо бы не нашлось оно. Только боль старую разворошит, которую не раз оплакала. Смирилась я с ней. Не начинать же сначала? И другая причина есть, что в родные края не собираюсь. Все сначала, каждый день считать — не для меня уже это.

А сестра Галины письмо несет.

— Дома почитаю, — говорю, — мне теперь очки для таких букв нужны.

И иду домой, а он мне неожиданно домом-то и не кажется, только полустанком на дороге, и завернуть в него совсем не хочется.

„Дорогие мои сестра и зять Казимир!

Редко вам за этим годы писала, потому что руки постоянно заняты больными. Но память о вас во мне живет. Немного жаль, что не могла вас навестить, несмотря на то что столько раз меня приглашали. Работа, работа. Постоянно во мне кто-то нуждается. Как оставишь?

Я никогда вас ни о чем не просила, запрещала присылать посылки, потому что таким, как я, кто вечно в служебном халате, мало чего нужно.

А теперь я каждой частичкой своего тела прошу вас: примите моего ребенка, не рожденного мною, но близкого мне. Я немного виновата в том, что подтолкнула ее туда, откуда нет возврата к нормальной жизни. Из обыкновенной женщины выросло при мне такое растение, за которым все время надо присматривать. Если бы я знала, в какой грунт бросаю зерно, то десять раз бы подумала. Но уже случилось. Слишком высоко взошла и слишком хрупка для жизни здесь, где каждый только о себе заботится, под себя гребет, а она вообще стоит в стороне. Когда меня не будет, не знаю, как она справится. У нее только тетка есть, которая сама не от мира сего. У ксендза кухарит.

Примите ее. Не знаю, как там в вашей Америке, но вас двоих достаточно будет, чтобы ей, когда нужно, помочь. Сынок ее подрастет — поддержкой будет. Сейчас еще слишком мал. Его тоже на вашу опеку поручаю.

Не откажите в просьбе, иначе не будет мне покоя.

Ваша преданная сестра и невестка.

Галина Кулинская

Белосток 4.3.1961 г.“.

Так, значит, она попала на хороших людей. Ей посчастливилось. Он же, наоборот, где бы ни оказывался, всегда липшим был. К примеру, на этой охоте. Пришлось в ней участвовать. Тулуп надеть с большим воротником, ружье на плечо — мода пошла такая. А он этим брезговал. Слишком много крови. И противника никакого. Иное дело к человеку подкрадываться. Человек может раскинуть мозгами так же, как он. А что звери? Под пули лезли, гонимые охотниками. Не знал уж, как от такого „приятного мероприятия“ отказаться. Пару раз сослался на плохое самочувствие, но сколько можно. Владек, прирожденный охотник, настаивал. Для Петерка охота была проверкой собственных мужских качеств. Критерий — количество куропаток и зайцев. Но Петерек тоже не понимал его неприязни к охоте.

С облегчением услышал он звук рожка, оповестивший об окончании охоты. Наконец все собрались вокруг костра. Запах бигоса[5] разносился по округе. Рассматривали добычу.

— Воевода Гнадецки, — слышит, — кабан-одиночка, шестилетка.

А ведь он ни разу не выстрелил. Ну и поехало. Ловчий намочил еловую ветку в крови зверя и мазнул ему по лицу. Все захлопали.

— Такой обычай, — говорит лесник, — первый трофей.

На следующий день на работе скандал разразился. Из кабинета слышит, что Ванда не впускает к нему кого-то. Он дверь открывает. А там женщина. По-деревенски одетая, тулуп, валенки, но лицо определенно интеллигентное, с признаками былой красоты. И к нему с претензией, чтобы он заплатил за кабана, которого ее муж застрелил. Без слов деньги вынул и ей отдал. Ванда на них уставилась, ничего не понимает. Женщина не спеша деньги в карман спрятала, а в глазах у нее презрение к нему. Оказалось, что она жена ловчего, на чьей территории охота была, а также дочка бывшего профессора Львовского университета, преподавателя римского права. Известна была своим острым языком. Даже Владек считался с ней.

„Стефанек получил стипендию в Оксфорде, два года теперь должен быть там. В первый момент я испугалась, что снова его теряю, но потом подумала: может, и хорошо пожить отдельно. Уж слишком он привязан ко мне, из-за этого и женщины у него нет. Необрезанная пуповина, говорит сестра Галины. Наверное, она права, а может, зависть, что у самой детей нет. Я ведь сына никогда при себе не держала, даже наоборот, с тех пор как мы сюда приехали, он совсем мало виделся со мной. Из-за этого пришлось ему самому себя искать в этой стране огромной, может, тогда в нем что-то и надломилось. Чужие люди, чужой язык. До этого ведь при тетке в усадьбе ксендза сидел, только дорогу и видел с деревянной веранды. Глаза его лишь меня одну с ног до головы оглядывали, когда я с Белостока к нему приезжала, вот и запомнили — на всю жизнь“.