Путь к пыльной смерти - Алистер Маклин

поймал в стекле его отражение — голова Харлоу тряслась, а глаза были закрыты. Но в следующее мгновение он словно встряхнулся и снова решительно, хотя и нетвердо, продолжал путь.

Тараккиа был теперь еще ближе, его обуревало смешанное чувство: состояние Харлоу его и забавляло, и вызывало презрение и отвращение. Это ощущение усилилось, когда Харлоу, потеряв ориентиры, запнулся, и его занесло влево, за угол дома.

Очутившись вне поля зрения Тараккиа, Харлоу тотчас же преобразился. Все признаки опьянения исчезли, и он быстро шагнул в первую темную подворотню за углом. Из заднего кармана он вытащил предмет, который обычно гонщики с собой не носят, — плетеную кожаную дубинку с петлей, надеваемой на руку. Он просунул руку в петлю и стал ждать.

Долго ждать не пришлось. Как только Тараккиа завернул за угол, презрение на его лице сменилось замешательством — тускло освещенная улица была совершенно безлюдна. В тревоге он ускорил шаг и поравнялся с темной глубокой подворотней, где прятался Харлоу.

Чтобы быть чемпионом Гран-При, необходимо обладать чувством времени, точностью и острым зрением. Все эти качества были присущи Харлоу в избытке. К тому же он был в прекрасной форме. Удар был произведен молниеносно, и почти так же молниеносно Тараккиа потерял сознание.

Даже не взглянув на поверженного, Харлоу переступил через него и энергично зашагал прочь.

Но он пошел не прямо, а повернул обратно и, пройдя с четверть мили, свернул налево. Через несколько секунд он уже оказался у стоянки транспортировщиков. Судя по всему, когда Тараккиа придет в себя, он и отдаленно не сможет представить, куда именно держал путь Харлоу.

А Харлоу тем временем направился к ближайшему фургону. Даже несмотря на дождь и тьму, можно было легко прочесть начертанные двухфутовые буквы: КОРОНАДО.

Харлоу отпер дверцы, вошел внутрь и включил свет, яркий свет, который служил механикам при осмотре и наладке тончайшей техники. Здесь не было необходимости пользоваться красным светом фонаря, а также принимать меры предосторожности — ведь никто бы не усомнился в праве Харлоу заходить в фургон собственной команды. Тем не менее он все-таки запер дверцы изнутри и оставил ключ в замке, чтобы никто не смог открыть ее снаружи. Потом он закрыл фанерой окошки, чтобы не было видно, кто находится внутри. И только после этого подошел к полке с инструментами и выбрал те, которые ему были нужны.

Уже не в первый раз Даннет и Мак-Элпайн обыскивали номер Харлоу и чувствовали себя при этом прескверно. И совсем не потому, что ощущали себя подлецами, а потому, что им совсем не нравилось, что они там находили. Точнее, что они нашли в ванной комнате.

Даннет держал крышку от бачка в руке, когда Мак-Элпайн вынул из воды бутылку с виски. Оба какое-то время взирали друг на друга, не находя слов, а потом Даннет сказал:

— Находчивый мальчик наш Джонни! Чего доброго, он сунул корзинку с бутылками и под сиденье своего «коронадо». Но, пожалуй, нам лучше оставить бутылку там, где мы ее нашли.

— Зачем? Какой в этом смысл?

— С ее помощью мы, может быть, установим его дневную норму. А если мы ее заберем, то он наверняка налижется в другом месте, вы же знаете его необыкновенную способность исчезать в своем красном «феррари». А тогда нам уж никак не узнать, сколько он выпьет.

— Пожалуй, пожалуй. — Мак-Элпайн смотрел на бутылку, и в глазах его была боль. — Самый талантливый гонщик нашего времени, а может быть, и всех времен, а до чего докатился! И почему только боги карают таких людей, как Джонни Харлоу! А, Алексис? Наверное, потому, что боятся. Ведь он может подняться до их высот.

— Поставьте бутылку обратно, Джеймс.

Двумя номерами дальше в комнате сидели тоже два человека и, по всей видимости, чувствовали себя очень несчастными.

Судя по усердию, с каким Тараккиа массажировал себе шею и затылок, он испытывал сильную боль. Нойбауер наблюдал за ним со смешанным чувством сострадания и возмущения.

— Ты уверен, что это дело рук мерзавца Харлоу?

— Уверен. Больше некому.

— Дал же он маху. Пожалуй, я потеряю ключ от номера и попрошу на время общий.

Тараккиа перестал растирать себе шею и удивленно посмотрел на Нойбауера.

— Что ты задумал, черт возьми?

— Увидишь. Подожди меня здесь.

Через две минуты Нойбауер вернулся, крутя на пальце кольцо с ключом.

— В воскресенье приглашу на прием к мэру блондинку, что дежурит внизу. А в следующий раз попрошу у нее ключ от сейфа, — сказал он.

— Вилли, — сказал Тараккиа с терпением мученика. — Сейчас не время и не место играть комедию.

— Прошу. — Вместо ответа Нойбауер открыл дверь.

Они вышли в коридор. Вокруг — ни души. Не прошло и десяти секунд, как оба уже были в номере Харлоу. Нойбауер запер дверь изнутри.

— А что если явится Харлоу? — спросил Тараккиа.

— А кто, по твоему, сильнее — мы или он.

— Какое-то время они обшаривали комнату. Внезапно Нойбауер сказал:

— Ты был совершенно прав, Никки. Да, наш дорогой друг Харлоу действительно дал маху.

Он показал Тараккиа кинокамеру с царапинами вокруг винтиков, закрепляющих заднюю стенку, вынул из кармана складной нож, извлек маленькую отвертку и, сняв заднюю стенку кинокамеры, вынул из нее миниатюрный киноаппаратик. Потом он достал кассету и внимательно ее осмотрел.

— Возьмем с собой?

Тараккиа отрицательно мотнул головой и тут же скривился от острой боли, вызванной этим неосторожным движением. Через какое-то время он сказал:

— Не советую. Иначе он догадается, что мы были здесь.

Нойбауер бросил:

— Значит, остается только одно?

Тараккиа кивнул, и его опять передернуло от боли.

Нойбауер открыл кассету, размотал пленку и поднес ее к яркому свету настольной лампы. Потом не без труда вновь свернул пленку, положил ее в кассету, кассету — в микрокамеру, а микрокамеру — в кинокамеру.

Тараккиа сказал:

— Правда, это еще ничего не доказывает. Связаться с Марселем?

Нойбауер кивнул, и они вышли из номера.

Харлоу на фут отодвинул автомобиль и, внимательно оглядев открывшийся участок пола, вынул фонарь, опустился на колени и пристально посмотрел на пол. На одной из продольных планок виднелись две поперечные линии, приблизительно дюймах в пятнадцати одна от другой. Харлоу потер промасленной ветошью одну из линий и пришел к выводу, что это вовсе не линия, а очень тонкая и острая прорезь. Головки двух гвоздей, закреплявших планку, блестели как новенькие. Харлоу воспользовался стамеской, и часть планки поднялась, как крышка, с удивительной легкостью. Он опустил в отверстие руку, чтобы измерить глубину и длину открывшегося пространства. Слегка приподнятые брови были единственным признаком