Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

Барон Майнау, вероятно, только что вернулся с утренней прогулки верхом; он был в запыленном платье, с хлыстом в руке и со шпорами.

Перед ним стояли «безбожные повесы» — двое деревенских детей, мальчик и девочка. Их привел полевой сторож, который, держа мальчика за плечо, делал доклад о совершенном ими преступлении. Из всех окон выглядывали головы; у сарая стоял конюх, вытаращив глаза и устремив взгляд на хлыст господина барона, которым тот, слушая доклад, рассекал воздух. Девочка горько плакала, утирая слезы передником, и маленькое личико ее было бледно, как побеленная известкой стена.

Сторож окончил доклад; Майнау сердито отчитывал детей, и его голос доносился в комнаты. Он раза два поднимал над головами маленьких преступников свой хлыст, угрожая строгим наказанием, если проступок повторится, потом указал им на ворота. Девочка опустила передник и бросилась бежать, мальчик последовал за ней, и через несколько мгновений они скрылись за углом под громкий хохот замковых слуг.

— Глупец, глупец! — проворчал недовольный гофмаршал и, прихрамывая, побрел от окна к своему креслу.

Он был в самом дурном расположении духа. Лен окутала его ноги стеганым одеялом, поправила в камине дрова и спросила, указывая на расходную книгу, какие будут дальнейшие распоряжения господина барона.

— Никаких, — сердито ответил он, — кроме известных вам — не давать больше мадеры там, в индийском доме! С ума, что ли, вы сошли, Лен? Вы, кажется, думаете, что мне деньги с неба валятся! Почему бы вам уже не делать ей ванны из вина и бульона? С вас станется!

— Мне все равно, господин барон. Какое мне до того дело? — возразила ключница равнодушно. — Не одно ли и то же для меня наливать воду или вино в ложку, которую я подаю ей… Это новый доктор сказал: она должна пить мадеру.

— Пусть этот болван со всей его премудростью провалится известно куда! Ему незачем посещать ее.

— В тот день, как он вступил в должность замкового врача, молодой барон сам изволил проводить его туда, — пояснила Лен, нисколько не смущаясь резким тоном своего господина. — Он осматривал ее и уже два раза спрашивал меня — будто я могу что знать! — не были ли у нее припадки удушья, прежде чем ее разбил паралич?

Между тем Лиана подошла к большому круглому столу, стоявшему посреди столовой; на столе был приготовлен завтрак. Взяв кофейник, она стала спиной к говорившим и вдруг испуганно схватилась за свое легкое батистовое платье: искры градом посыпались из камина, с таким ожесточением гофмаршал мешал в нем своим костылем дрова.

— Довольно, теперь вы можете убираться, Лен! — крикнул он, пронзая ее взглядом, и указал ей на дверь. — Вы с вашей бабьей болтовней надоели мне!

Ключница с покорностью пошла к двери и уже взялась было за ручку. При этом шуме барон опять сильно ткнул в дрова костылем и повернул лицо к уходившей.

— Лен! — окликнул он ее. — Вы самая несносная женщина, какую мне когда-либо приходилось иметь в услужении, но вы, по крайней мере, имеете то преимущество пред прочей прислугой замка, что по большей части оставляете мудрость свою про себя и не пускаетесь в рассуждения… — Тут он откашлялся. — Пожалуй, продолжайте давать ей мадеру, но только чайными ложками — слышите? — чайными! Большая порция вина может причинить ей вред… Посещения же доктора я запрещаю раз навсегда. Помочь ей он все равно не может, а только беспокоит ее своими осмотрами.

В эту минуту в соседней комнате раздался гневный крик, за ним последовал целый поток бранных слов из уст Лео, и слышно было, как он затопал ногами.

— Эй, что там? — прокричал гофмаршал. — Да где прячется эта Бергер?

— Я здесь, — отозвалась наставница, входя в комнату с обиженным, но все-таки смиренным видом. — Я все время была здесь, в комнате… Лео сначала был такой смирный, послушный, но потом Габриель выронил из молитвенника картинку. Вы ведь, господин барон, знаете, что этот мальчик глуп и вздорен. Вместо того чтобы отдать ее Лео, он стал вырывать ее у него из рук.

Маленький Лео не дал ей окончить; он оттолкнул ее в сторону, подбежал к деду, держа в каждой руке по половине картинки.

— Рвать она все-таки не должна была! Ведь это глупо, дедушка! Не правда ли? — кричал он, вне себя от огорчения. — Мне очень хотелось иметь эту картинку, это правда, а Габриель не давал, ни за что не хотел дать ее мне; тогда она схватила этого чудного льва и разорвала его пополам!.. Посмотри!

— Не могу не восхититься вашим неподражаемым решением, госпожа мудрость, — сказал гофмаршал с едким сарказмом наставнице, которая, сознавая свою правоту, подошла было ближе и теперь в смущении потупила глаза.

Гофмаршал взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.

— Габриель! — позвал он повелительно.

Мальчик вошел в комнату и остановился у двери; его ресницы были опущены, лицо сделалось бледнее обыкновенного.

— Ты опять малевал? — резко спросил гофмаршал, прищурившись, а потом устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.

Габриель молчал.

— Ты опять стоишь, как будто и до трех не умеешь сосчитать, хитрец! А там, за проволочной оградой, ты совсем другой… Я знаю тебя! Только попусту портишь дорогую бумагу и поешь светские песни, как какой-нибудь язычник.

Эти слова потрясли Лиану; она с нежностью посмотрела на мальчика: эти песни бедный ребенок с исполненным тревогой сердцем пел, чтобы успокоить свою взволнованную мать.

Гофмаршал потер бумагу пальцами.

— И откуда у тебя такая великолепная бумага? — продолжал он допрашивать мальчика.

Ключница, взявшаяся было за ручку двери, быстро повернулась и сделала несколько шагов в сторону гофмаршала; ее лицо было совершенно спокойно, только всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.

— Это я дала ему, барон, — сказала она своим решительным тоном.

Гофмаршал обернулся.

— Что это значит, Лен? Как осмелились вы сделать это вопреки моей воле?

— Э, господин барон. Рождество исключительное дело: тут только и хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов получить благодарность, а мальчика ничем так не утешишь, как этой бумагой… Детям кучера Мартина я подарила на елку много разных безделушек, и никто не осудил меня за это… Я весь год не забочусь о том, пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело, да я ведь ничего и не понимаю в этом. Я и подумала: а может быть, он нарисует Матерь Божию, ведь это не грех.

Гофмаршал смерил ее долгим подозрительным взглядом.

— Не знаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры, — проговорил он, отчеканивая каждое слово.