Римский сад - Латтанци Антонелла

— Мама! Какать!

19

Франческа посмотрела на листы бумаги и краски, разбросанные по столу в гостиной. «Жила-была маленькая девочка, которая боялась темноты», — было написано в ее книге (она написала ее сама или это сделал кто-то другой, кого она не помнит? когда-то я умела писать, умела работа, я много чего умела). Ей нужно было нарисовать девочку с фонариком под одеялом, маленькую девочку, убежденную, что темнота — это опасный враг. Потом, по ходу повествования, героиня, уже спокойная и счастливая, выясняла, что темнота не таит в себе чудовищ. Напротив, она надежный друг. И все в мире — друзья, а чудовищ не существует. На последнем листе девочка, прежде чем выключить свет, улыбалась подруге-темноте, а та улыбалась в ответ; с самой первой страницы можно было догадаться, что все движется к счастливому финалу, когда все будут жить долго и счастливо. Франческе нужно было нарисовать маленькую героиню. И она занялась этим. Наконец.

Она изрисовала несколько листов, изучая девочку. Это были прекрасные эскизы. И это она их нарисовала. Как приятно пахнут краски, как прекрасно пахнет бумага. Спустя бог весть сколько дней она снова смогла рисовать. Она неплохо потрудилась. Из колонок компьютера лилась мягкая музыка. Все как положено. Все как всегда.

Я едва не потеряла это.

Как объяснить, что значит утратить страсть, которая сопровождает тебя на протяжении всей жизни? Ты не можешь сказать, когда впервые ее ощутила, потому что она всегда была с тобой, столько, сколько ты себя помнишь. Страсть, похожая на человека, любовника, друга, отца, мать, сестру — больше, намного больше — любовь, которая никогда не покидала тебя. Даже в моменты, когда ты оказывалась наедине с бедой, когда все шло не так и никто не мог прийти, чтобы спасти тебя, ты не оставалась одна, ты никогда не теряла по-настоящему все, потому что она была рядом, и она была неотделима от тебя. И ты говорила себе: боже, боже мой, как мне повезло с этим, огненная энергия движет моим телом. Каждое мгновение. И ты говорила себе: боже, боже мой, что бы я сделала, если бы однажды ее не стало, если бы она покинула мое тело? Никогда не оставляй меня. А потом ты улыбалась и отвечала: невозможно, чтобы она меня бросила, она всегда со мной, с тех пор как я родилась. Это как мои черные глаза. Как моя группа крови. Как имя моей матери и моего отца.

И вот однажды ее не стало.

И ты ищешь ее, словно проклятая, словно одержимая, и не находишь, и ты корчишься от тоски по ней в своем воздержании. Говоришь себе, что она вернется, не может быть, чтобы не вернулась, она не может исчезнуть, разве это может случиться с моими черными волосами, с моей группой крови, с моим именем? Но ее больше нет. Как объяснить, что значит — потерять такое? То, чье присутствие ты ощущала так сильно?

Это хуже смерти. Потому что с этого момента впервые в жизни ты действительно одинока.

Но теперь я ее нашла.

Она замерла, на мгновение задумалась над эскизами. Эмма и Анджела спали. Она могла еще какое-то время поработать. Да. Она улыбнулась.

— Мама! — прогремела Генерал из своей комнаты.

Франческа подпрыгнула, словно от выстрела. Лицо скривилось в гримасе.

— Мама-мама-мама-мама!

Франческа попробовала сосредоточиться на работе.

— Мама — мама — мамочка — мама — мама — мама-маму-лечка!

Франческа закрыла глаза рукой. Вздохнула. Встала.

И тут в ее голове мелькнуло сомнение: почему дочь проснулась? Я ее накормила? Когда я ее кормила? Нет, конечно, она покормила Анджелу (те темные пятна, моменты, про которые она не помнила, чем занималась, разрастались все больше и больше, лужи становились озерами, озера — морями, моря — океанами. Целые дни выпадали из памяти. «Что я думаю, когда не помню, как думаю?» — спросила она у дома). Они с Массимо так хотели дочерей. Я все еще люблю их. И дом понимающе сказал: «Неужели?»

— Мама, я боюсь… — Анджела чуть не плакала, ее голос был таким встревоженным и дрожащим, что сердце Франчески сжалось.

Она бегом бросилась к дочери. А та одарила ее широкой обезоруживающей улыбкой.

Телефон зазвонил, когда Генерал перекусывала, сидя за столом рядом с Франческой, и рисовала («как мама» — как я). Время от времени Франческа делала глоток кофе, а Анджела — глоток молока. Мама продолжала рисовать, дочь тоже: рисовала и напевала под нос мелодию из «Маши и Медведя». На улице лило как из ведра. Дождь шел уже несколько дней. В доме, когда-то залитом солнечным светом, потемнело. И он стал меньше. Я знаю, что он не мог уменьшиться. Но он уменьшился.

Да, но теперь Франческа с головой погрузилась в любовь, чувство близости с дочерью и в работу, которая отлично продвигалась и которую она будет делать и дальше. Всегда. Она снова нашла это. И это было ее. Она услышала звонок. Где телефон? Она огляделась. Звук доносился из комнаты Анджелы. Должно быть, Франческа бросила его там, когда кинулась на зов дочери. Надо побыстрее до него добраться, пока Эмма тоже не проснулась.

Она, затаив дыхание, прибежала в комнату девочек — Эмма все еще спала, несмотря на звонок мобильника (спасибо, боже), — выключила звук, но не успела посмотреть, кто звонил, потому что малышка медленно открыла глазки. Потом так же медленно закрыла в полусне.

— Спи, детка, — Франческа положила руку ей на животик, и ребенок снова заснул.

Но затем глаза Эммы распахнулись. И она пронзительно завопила. В тот же момент из гостиной донесся звук падения и звон чего-то разбившегося, сердце Франчески тревожно сжалось. Телефон выскользнул из рук. Она подхватила Эмму на руки. Закричала:

— Анджела!

Бросилась к старшей дочери, сердце бешено колотилось.

— Анджела!

Она бесконечно долго бежала в гостиную и уже успела перебрать тысячи ужасных вещей, что могли случиться с ее девочкой, увидеть тысячи предзнаменований судьбы, вспомнить все услышанные новости, рассказанные истории, мрачные пророчества, что кошмарного может случиться с детьми (потому что дети умирают, если за ними не следить). Она не хотела видеть. Она не хотела знать. Она заставила себя посмотреть.

И ее сердце взорвалось облегчением.

С Авджелой все было в порядке. Просто она, наверное, рисовала и уронила кружку с молоком, которая разбилась на тысячу осколков. Но с Анджелой все было в порядке, она по-прежнему сидела в кресле, подложив под зад подушки, чтобы оказаться повыше.

Франческа почувствовала тепло и радость, неудержимую радость, совершенную радость, ее грудь распирало от счастья. С Анджелой все хорошо. С ее девочками все хорошо. Только это имело значение. Ей захотелось смеяться.

— Дорогая, как я тебя лю…

Как я тебя люблю.

Чего-то не хватало. Чего-то важного.

Где они? Она искала взглядом. Шарила из стороны в сторону. Потом увидела.

На полу. Вся моя работа.

Все, что ей удалось нарисовать со дня переезда. Все эскизы для ее книги. Все идеи и усилия. Ее сущность целиком. Всё испорчено.

Она рухнула на пол рядом с набросками, Эмма все еще на руках. Мои рисунки. Моя работа. Моя сущность. Они упали на пол (или эта сбросила их специально?) вместе с кружкой. Они были насквозь мокрыми, размокшими, в молоке. Ни на что не годными. От нарисованной девочки не осталось и следа, только скользкая жидкость. Франческа стояла и смотрела на листы бумаги, не имея смелости поднять их, как если бы это был маленький труп.

Она посмотрела на Анджелу, которая все еще что-то бормотала, сидя в кресле (ты, неблагодарная, ты хоть знаешь, что наделала). Франческа смотрела на существо, которое сама породила, на свою плоть и кровь, вышедшую из ее тела, но которой не было никакого дела до счастья матери, до целостности ее рассудка. Никакого дела до нее. Анджела все еще напевала мелодию из «Маши и Медведя», будто это не она только что разрушила всё. Франческа почувствовала, как что-то зарождается внутри нее, что-то не поддающееся контролю. Она встала.