Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако их никто не видел и не побеспокоил, даже проводница, так как от чая Андрей Петрович отказался: термос был полон крепкого горячего кофе. Конечно, рискованно пить такой кофе на ночь глядя, чтобы потом, вероятнее всего, мучиться от бессонницы. Тем не менее они выпили термос до дна, может быть вовсе и не собираясь этой ночью спать: люди и так проводят во сне слишком значительную часть своей жизни. А может быть, еще совершенно бессознательно, оба почувствовали, что им предстоит необычная ночь, какая бывает только раз в жизни. Им хотелось продолжить разговор, и они чувствовали, что совместный ужин сблизил их друг с другом. Впрочем, только ли ужин?
У него с собой была заботливо приготовленная еда. Ирме почему-то хотелось, чтобы это было делом рук его дочери. Однако на самом деле готовила все жена, и Андрей Петрович мимоходом заметил: «Только это она и умеет — стряпать и объедаться». И сразу же перевел разговор на морские дела, стал рассказывать о своем старпоме, штурманах и матросах, о дальних плаваниях и разных приключениях. Ирма не решалась прервать его — ей с каждой минутой становился все нужнее его спокойный, уверенный голос, она даже прикрыла глаза, чтобы ничего не мешало ей воспринимать этот голос со всеми его оттенками. И как только она закрыла глаза, так сразу увидела Андрея Петровича на мостике, увидела все судно, как рассекает оно волны и день за днем скользит по воде — бесконечной, бескрайней. И она подумала, что сына своего она никогда так не видела и в его рассказы никогда так не вслушивалась.
Лишь однажды она прервала Андрея Петровича вопросом:
— Вы, наверное, всегда очень тоскуете по дому?
Он помолчал, прежде чем ответить:
— По дому — нет; по Родине — очень, а в конце рейса — просто невыносимо.
«И я тосковала бы так же», — призналась себе Ирма. Она встала, приготовила постель, предложила помочь Андрею Петровичу. Он отказался, с улыбкой пояснив: «Моряки — великие мастера застилать постель». Он тоже поднялся, и теперь они стояли в узком проходе, едва не прижимаясь друг к другу, и лица их были открыты изучающим взглядам друг друга до последней морщинки, до самых корней волос.
От внезапно возникшего смущения они неестественно рассмеялись, при этом Ирма увидела, какие у него ровные, белые зубы и твердые, мужественные губы, именно мужественные, другого слова она не нашла. Ей захотелось прикоснуться к нему, но получилось это так неловко, словно бы она подтолкнула своего попутчика к двери; он так и понял это и вышел из купе, чтобы она смогла без свидетелей приготовиться ко сну.
Когда он вернулся, она зажмурилась: не хотелось видеть, как он раздевается. Притворившись, что засыпает, она натянула простыню на голову. Он, поверив, что Ирма и на самом деле уснула, минутку переминался с ноги на ногу, словно не зная, что предпринять, потом прошептал: «Спокойной ночи!» — и улегся на нижнюю полку напротив, хотя Ирме казалось, что он предпочтет верхнюю. «Наверное, не захотел возиться со стремянкой или вставать на мою постель, — подумала она благодарно. — Я сделала бы так же».
Все последние часы, находясь рядом с Андреем Петровичем, она, сама того не сознавая, старалась отыскать в нем что-то родственное себе, и каждое такое, пусть и самое маленькое, открытие приносило ей несоразмерно большую радость. «Верно, так люди начинают понимать, что очень нужны друг другу», — думала она.
Игорю она тоже вроде бы была необходима. «Я без тебя погасну, сжалься надо мной», — не раз повторял он. И тогда, на фронте, все началось именно с этого: «Сжалься надо мной», но совсем в другом значении.
Она давно чувствовала на себе его вопросительные, ищущие, неотрывные взгляды. И пыталась избежать их, как умела: отшучивалась, выискивала дела подальше от штаба батальона, порой даже допускала резкость, непозволительную в отношениях со своим командиром, да еще с таким, о котором сложилось твердое мнение: в бою отважен, честен, требователен к подчиненным.
Однако после одного из боев, когда батальон совершил многокилометровый рывок и люди валились от изнеможения кто где мог и забывались коротким глубоким сном, а телефониста послали искать обрыв на линии, Ирма и капитан Воробьев остались вдвоем в только что установленной палатке. Он был тогда еще очень молод, всего двадцать, но это никого не удивляло: таких комбатов на войне было много. И он считался старым, опытным воином.
В тот день они невероятно устали, и теперь, встретившись, поглядели друг на друга удивленно, словно не понимая, как они вообще остались живы, — чудо, какое-то слепое счастье уберегло их от большой братской могилы на опушке леса. И, наверное, это ощущение жизни, от которого стремительно пульсировала кровь и разрасталась жажда жить дальше, заставило Игоря сказать то, на что он раньше не отваживался: «Сестричка, сжалься надо мной...» И тотчас же, словно испугавшись своей дерзости, добавил уже другим, вызывающе ироническим тоном: «Ты же сестра милосердия, ты должна сжалиться...» — Только над больными и слабыми».
Ирма сперва даже не поняла, какую жалость имел он в виду; сообразила, когда уже лежала на узких жестких нарах и чувствовала только тяжесть большого тела.
Потом он проговорил: «Прости, не знал, что ты еще девушка. На фронте это редкость». Ирме хотелось крикнуть: «Не было бы редкостью, если бы вы так не лезли!» Однако краткого мига близости оказалось достаточно, чтобы родившаяся в ней женщина поняла, что Игорь стал необычайно мягок и покорен ей.
Снова и снова были ищущие губы и жадные руки Игоря. И она привыкла к этим губам и рукам; не было ни времени, ни жизненной мудрости, чтобы разобраться, любит ли она Игоря, он ли тот настоящий, единственный, кого каждая женщина ожидает как чуда. Их связь не могла остаться незамеченной: на фронте, где всегда рядом люди, это было невозможно. Но именно перед лицом гибели люди старались беречь любовь. В батальоне верили, что она велика и прекрасна, и радовались тому, что рядом со смертью продолжается жизнь. Уважение и бережность, с какими относились люди к их близости, помогли Ирме поверить, что ей и
