Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стали учить, как надо писать, чтобы видеть и слева и даже через себя, назад.
Показали и свои «произведения» — мазки одной краской в разные стороны. Папа выслушал их, а потом, как всегда, добродушно иронизируя, сказал:
«Спасибо за урок, милые барышни, но мне вас жаль! Сколько прекрасного вы не видите в жизни. Уж очень много смотрите направо, налево, вбок и назад. А впереди, главного не видите!»
Кустодиев довольно спокойно относился к подобным встречам. Художник любил искусство. Он работал, невзирая на хулу и брань, хотя читать о себе ежедневно всякую пакость, наверное, неприятно и досадно.
А в двадцатых годах такие ярлыки, как «певец купцов», приносили еще дополнительные неприятности.
В двадцатые годы в ГЛАВИЗО не больно привечали творчество Кустодиева.
О нем просто забыли.
Как, впрочем, «забыли» Нестерова, В. Васнецова и других ныне признанных мастеров русской живописи.
Кустодиев мечтал увидеть свои творения в музеях, в Третьяковке, где они стали бы достоянием народа. Но отдел ИЗО не спешил показывать Кустодиева.
Вот любопытный документ — письмо художнику в ответ на его запрос о судьбе своих ныне ставших хрестоматийными полотен:
Женщина с блюдцем.
«В ответ на Ваше заявление от 16 сего месяца музей художественной культуры сообщает, что из приобретенных у Вас… двух картин одна, а именно «Купчиха на балконе», отправлена в Москву в августе 1920 г., «Портрет И. Э. Грабаря» находится в настоящее время в музее и не мог быть выставлен потому, что организованная… выставка музея имела целью представить современные течения в искусстве, начиная с импрессионизма до динамического кубизма включительно».
Как очевидно, Кустодиев в то время выпадал из обоймы художников от «импрессионизма до динамического кубизма включительно»! Ну, что же делать!
Ведь в те горячие дни кому-то казалось, что, ломая устои русской реалистической школы, можно на ее обломках построить дорогу в завтрашний день советской живописи.
Хотя надо заметить, что Кустодиев с первых дней революции активно включился своим творчеством в ряды художников, принявших Октябрь.
Его холсты «Степан Разин», «Большевик», «Праздник II конгресса Коминтерна» и многие другие, написанные в первые годы Советской власти, сегодня считаются классикой. А его знаменитый «Большевик» по своей героической приподнятости и великолепной символике неповторим и, пожалуй, является одним из лучших пластических воплощений революции за все прошедшие годы.
«Большевик» — картина, украшающая сегодня экспозицию Третьяковской галереи. Одно из самых первых и, пожалуй, самых лучших полотен, рисующих нового хозяина Руси — народ, свершивший Великий Октябрь.
Композиция по состоянию пейзажа как бы продолжает «Февраль 17-го года». Зима, снег, солнце, синие тени.
Но насколько изменилось качество движения в картине: вместо стихийного порыва «Февраля» — чеканный шаг миллионной толпы, забившей до отказа улицы города.
Во главе народа, выше домов и звездных глав церквей — рабочий, несущий гигантский пунцовый стяг.
Фигура гиганта как бы вырастает из гущи народа, шаг его огромен, марш непобедим.
Победно звучат колера холста. .
Трудно поверить, если глядеть на репродукцию картины, что это холст всего полутораметровой ширины: настолько монументален и симфоничен ритм произведения.
Большевик.
Сегодня трудно переоценить подвиг Кустодиева, создавшего полотно в тяжелом девятнадцатом году, в кольце блокады, в нужде и холоде…
Но кому-то это было либо непонятно, либо слишком мало, чтобы включить Кустодиева в обойму «наших» и «нужных» художников.
Тяжко больной живописец часто нуждался.
«… Голод все продолжался, — вспоминает дочь художника Ирина Борисовна. — Мама у «мешочников» меняет вещи на конину, мороженую картошку, овес…
Вскоре папу посетил Горький и очень помог нам.
Папа стал получать пайки из Дома ученых. Когда у нас был Горький, он долго говорил с папой о его картинах, о том, что «сказал» ими в искусстве Кустодиев, чем ценны они для народа, истории. Когда Алексей Максимович ушел, папа, довольный, радостный, весь словно светящийся изнутри, заметил:
«Я и сам не знал, что я такой хороший, большой художник, как сказал мне Горький!..»»
Кустодиев и Шаляпин. Дети Волги.
Это тема, ждущая своего исследователя.
Известно, что художник боготворил певца. И Шаляпин называл Кустодиева «бессмертным».
Вот слова, сказанные певцом в его книге «Маска и душа» о художнике:
«Всем известна его удивительно яркая Россия, звенящая бубенцами и масленой. Его балаганы, его купцы Сусловы, его купчихи Пискулины, его сдобные красавицы, его ухари и молодцы — вообще все его типические русские фигуры… сообщают зрителю необыкновенное чувство радости. Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такой веселой меткостью рисунка и такой аппетитной сочностью краски».
Шаляпин — волжанин. В юности судьба привела его однажды с семьей в Астрахань, на родину Кустодиева. Но не эти внешние признаки роднят великих русских творцов.
Их сближает удивительная одаренность, мощь таланта и в то же время поражающая тонкость понимания русского уклада жизни во всех его проявлениях.
Шаляпин отлично чувствовал глубину проникновенности кустодиевского таланта и широту его обобщенных образов.
Портрет Ф. И. Шаляпина.
«Много я знал в жизни интересных, талантливых и хороших людей, — вспоминал Федор Иванович. — Но если я когда-либо видел в человеке действительно высокий дух, так это в Кустодиеве… Нельзя без волнения думать о величии нравственной силы, которая жила в этом человеке и которую иначе нельзя назвать, как героической и доблестной. Когда возник вопрос о том, кто может создать декорации и костюмы для «Вражьей силы»… решили просить об этом Кустодиева…
Я отправился к нему с этой просьбой…
Он предложил мне сесть и руками передвинул колеса своего кресла поближе к моему стулу.
Жалко было смотреть на обездоленность человечью, а вот ему как будто она была незаметна: лет сорока, русый, бледный, он поразил меня своей бодростью… Я изложил мою просьбу.
— С удовольствием, с удовольствием, — отвечал Кустодиев. — Я рад, что могу быть Вам полезным в такой чудной пьесе. С удовольствием сделаю Вам эскизы, займусь костюмами. А пока что, ну-ка, вот попозируйте мне в этой шубе…»»
Так родился один из лучших портретов в русской классической галерее. Думается, что и в мировой классике едва ли найдется много равных портретов, оставивших образы великих актеров.
Пластические качества картины превосходны. Элегантный силуэт громадной фигуры певца предельно обобщен.
За его широкой спиной в жемчужном уборе роскошная русская красавица зима.
По-брейгелевски населен пейзаж. Можно часами любоваться бегом лихих саней, кипением ярких цветов праздничного гулянья, причудливыми узорами инея.
Глядя на портрет, как бы слышишь музыку широкой масленицы и голос самого поющего Шаляпина. Но главное, что во всей этой декоративной шири и красочном накале не потонул, не стерся Человек, Артист…
В этом непостижимое умение мастера решать труднейшую задачу в живописи, образ человека в пленэре.
Шаляпин чрезвычайно высоко ценил портрет, не расставаясь с ним до самой смерти. Представьте себе обстановку сеансов.
Федор Иванович был настолько огромен, что мастерская была для него слишком мала.
Ночной праздник на Неве. Фрагмент.
И художник не мог охватить его фигуру целиком. Огромный холст наклонили так, чтобы больной художник, сидя в кресле, мог его писать.
Но ведь писать его приходилось, как плафон, причем по частям, не видя целого.
Это была работа наугад и ощупью.
Мало того, он ни разу не видел портрета целиком в достаточном отдалении и поэтому даже не представлял себе, насколько картина удалась.
Поистине уму непостижимо! Но факт есть факт. Однако вернемся к постановке «Вражьей силы», которая, по существу, явилась виновницей появления этого шедевра.
Кустодиев необычайно быстро написал эскизы, затем выразил желание бывать на репетициях. Шаляпин старался изо всех сил доставать грузовик, к которому он с друзьями каждый раз выносил на руках художника вместе с креслом.
И вот, наконец, премьера.
Автор декораций сидел в директорской ложе и радовался.
Публике спектакль нравился.
«Я работаю для масс», — как-то гордо заявил Кустодиев.
… Никогда не забыть мне моей первой встречи с Кустодиевым.
Москва. Сугробы. Синий вьюжный вечер. Мы спешим в театр, почти летим. Скрипят полозья саней, морозный ветер сыплет в лицо колючую снежную пыль. Манеж, а дальше приземистые двухэтажные домики Охотного ряда. Красивый большой дом Колонного зала, и вот, наконец, театр. МХТ 2-й. Суета у входа. Румяные лица, белые клубы пара, звонкий говор. Зима 1927 года.
