Автостопом на север - Герхард Хольц-Баумерт

— И по лесам? Не верю.

Солдат говорил не о лесах. Он хочет вспомнить немецкое слово и говорит:

— По мокрой земле.

— Может быть, луга?

Солдат рад и повторяет:

— По полям и лугам и по очень мокрой земле.

— Тогда это болото. Мокрая земля — это болото, — объясняю я и только удивляюсь, сколько я знаю русских слов.

— Хорошо. Я помнить. «Болото» — «зумпф».

Этот солдат учится даже на службе, и в дороге, и дома. Едет он аккуратно, редко когда обернется в мою сторону, мигнет — и снова впивается в дорогу. Обе руки лежат на огромном руле и тихо дрожат в такт мотору.

Дело было решенное. Мы, будто бронзовые памятники, сурово посмотрели друг другу в глаза, ударили по рукам. Потом плюнули через плечо. Все было по-настоящему. Это мы в парке. Я решил идти в танкисты или в авиацию. Шубби — в десантники или подводники. А Фридрих Карл хотел быть матросом на торпедном катере. Клятву эту мы дали друг другу в пятом классе. В седьмом Фридрих Карл уже передумал. Три года — слишком большой срок. И полтора, мол, достаточно, сказал ему отец. Теперь Фридрих Карл пойдет в мотострелки, там поближе к полевой кухне. «Выкопаю себе окопчик, наберу побольше ручных гранат и еще больше консервов, а там будь что будет. Любые сражения переживу».

Все это нам сказал Фридрих Карл, когда мы с ним заспорили и Шубби обозвал его пацифистским диверсантом, что очень бы нашему Крамсу понравилось. В ответ Фридрих Карл разорался, что Шубби только ради шапочки в десантники хочет. Тут я увидел, как Шубби в кармане сжал кулак. Фридриху Карлу грозил тяжелый удар правой. Но Шубби настоящий боец и сражается только на ринге. Вне ринга он добрый, как кролик, и очень дисциплинированный.

А водить такие здоровенные машины «по полям и лесам» тоже неплохо. А то и танк. А то и «газик». Надо подумать: может, мне тоже переметнуться?

Густав, не предавай авиации! Там быстрота и скорость! А если ты про «переметнуться» Шубби скажешь, по уху заработаешь — у Шубби рука тяжелая.

— Надо сказать прощай! Я приехал. Вон туда, налево — казармы за зеленым забором, — говорит солдат.

Итак, я покидаю капитанский мостик, а солдат мне помогает сгрузить мешок Петера.

— Здесь одни книги: поэты — Шторм, Шиллер…

Солдат радуется, будто я не знаю, что сказал.

— Так много искусства — «кунст». Очень хорошо. Жалко, я на службе, а то бы мы с тобой много читали хорошей поэзии.

Да, солдат — на службе. Поднимается, одергивает гимнастерку и смотрит на меня:

— У нас в Донецке я плохо учился.

— Да, да, очень плохо, — бегло перевожу я.

— Когда я, Сева, плохо учился, учитель сказал: ты — фаульзак[11].

Вот это да! Этого даже наш Крамс не выдумал бы. Надо запомнить.

Солдат смотрит на меня:

— Весело? Вот маленький подарок от того, кто был фаульзак, а теперь учится хорошо. Сева и его машина всегда пройдут через луга и болота.

Солдат достает помятую пачку своих динамиток и протягивает мне.

— Здравствуйте, — говорю я, — доброе утро… и очень пожалуйста.

Как белка, солдат взбирается в свою громадную кабину, подмигивает мне и кричит, перекрывая грохот мотора:

— Auf Wiedersehen, faulenzer![12]

Густав стоит и нюхает пачку и ничуть не окрысился на солдата, хотя тот и врезал ему по первое число. Густав ухмыляется и пересчитывает динамитки: одну для Пружины, вторую для Фридриха Карла, одну для Пепи и еще одну для Шубби… нет, Шубби курить не будет ни за какие коврижки. Тогда эта пойдет Петеру как месть за треклятый мешок, доверху набитый «искусством».

— Вперед, фаульзак! — кричу я себе и шагаю вперед «по полям и лесам».

Глава XI, или 15 часов 55 минут

Где я нахожусь, не знаю. Карта осталась у Цыпки. «Забудь это имя!» — выстукивает передатчик в мозгу.

Воздух дрожит над асфальтом; солнце уже миновало зенит, но печет еще здорово, и стоит мне закрыть глаза, как сразу чудится, будто его лучи — это тысяча белых точек, Крамс это называет «фата-моргана».

Шагаю дальше.

Не прошел и ста метров — опять эта фата-моргана. Аккуратно, по всем правилам, паркует «мерседес» — не последний крик, но все же машина шикарная: бока — слоновая кость, крыша — оранжевая.

И самое лучшее в ней — берлинский номер. Значит, гдровская!

Я крадусь вокруг «мерседеса», заглядываю внутрь на приборы. Согласно спидометру, до двухсот идет. Должно быть, так и есть. Хоть бы один раз, один-единственный раз прокатиться с такой скоростью, до того как я оседлаю свой реактивный истребитель. На заднем стекле висит голова с длинными рыжими волосами. Похоже, будто ее отрубили и высушили. Покажись она мне в зеркальце заднего обзора, я бы струхнул.

Ты-то может быть, но не комиссар Мегрэ, дорогуша.

— Проваливай отсюда, живо!

Что это? Может, владелец секрет с магнитофонной записью вмонтировал? Никого кругом не видно, кто бы мог это говорить.

— А я ничего не делаю. Классная машина, ничего другого не могу сказать. Вы из Берлина?

— Не задавай дурацких вопросов, проваливай!

Наконец-то я увидел, кто это сказал. Сидит за кустом на берегу небольшого омута и что-то бросает в него.

Мешок Петера сам соскальзывает на землю. Делаю несколько шагов в сторону незнакомого дядьки.

— Я тоже в Берлине живу.

Будь осторожен, дорогой Густав, и очень ласков… если тебе удастся хоть километр… Густав, об этом можно ведь только мечтать.

Похоже, дядька рыбак, вон он закидывает длинную леску, к которой прикреплен небольшой якорек; снова вытаскивает его, отходит в сторону и снова закидывает якорь.

— Вы что, рыбак?

Никакого ответа. Снова он закидывает якорь и снова вытаскивает, но и не прогоняет меня. Комиссар Мегрэ оценивающим взглядом определяет: еще не старый, загорелый, в полосатой рубашке.

— Помочь вам? Время есть. Не спешу. — Голос мой такой ласковый, будто его смазали оливковым маслом: уж очень я стараюсь не разозлить мерседесного дядьку.

А он — молчок. Вдруг вижу — якорь за что-то зацепился, никак он его вытащить не может. Сколько ни дергает, ничего не получается.

— Давай тащи со мной!

И я тащу, и он тащит, и наконец якорек поддается.

— Может, нам здоровенная попалась, а?

На лице дядьки в первый раз вижу что-то вроде улыбки, но тут же он начинает ругаться: из воды показывается старая детская коляска, вся затянутая тиной.

— Может, в этом болоте вообще рыба не водится, — пытаюсь я утешить дядьку.

— Какая там рыба!

Пинком он отталкивает коляску и вытирает руки о траву. При этом еще разглядывает меня. Я спокойно выдерживаю его взгляд. Скрывать мне нечего.

— Тебе сколько лет?

Насвистывая, он спрашивает меня о том о сем, куда еду, чем занимаюсь. Отвечаю я, стиснув зубы, самыми ласковыми и вежливыми из всех известных мне слов: я во что бы то ни стало хочу проехаться хоть один раз в жизни на «мерседесе», хотя бы один-единственный километр!

Еще раз спрашивает, куда я еду, и, когда слышит мой ответ: Росток — Варнемюнде, он снова присвистывает. Потом спрашивает меня что-то насчет поджилок и где буду жить.

Небрежно и в то же время с должной скромностью я сообщаю ему, что занимаюсь боксом, так что на поджилки не жалуюсь, и при этом слегка покачиваю левую. Петер обещал мне достать койку, но где и как, не имею представления.

Тут он снова присвистнул и сказал:

— Тогда давай! — и протянул свою леску-веревку.

Закинули мы ее и после второго раза вытащили большую тарелку с дырками. Я сказал:

— На кой она?

Он мне:

— Дурак!

А сам стоит, трет и трет ее, потом говорит:

— Олово, рококо… но дырки… дурак-то прав оказался.

Комиссар Мегрэ, необходима ясная голова. Загадка налицо. Спокойствие! Он не должен ничего заметить. Дело запутанное, чрезвычайно запутанное.

Мерседесный дядька будто очумел: закидывает и вытаскивает, закидывает и вытаскивает, от нетерпения даже подпрыгивает на одном месте. Наши трофеи: полусгнивший пень, ведро без дна — дядька ничего про рококо не говорит — и ручка от кофейника. Ее он драит до блеска, хотя сам в конце концов оказывается забрызганным с головы до ног.

— Неплохо, подлинная старина. Но где же сам кофейник?

— На дне, его давно затянуло. Здесь ил до самого центра земли, уверен.

Он косо глядит на меня, присвистывает и, ни слова не говоря, снова забрасывает леску с якорем. Так несколько раз, но потом все-таки сматывает веревку, вытирает якорь, заворачивает в промасленную бумагу и все время ругается.

Я не иду — ползу за ним, как тень, бесшумно, а уж вежливей и нельзя. Только б мне сейчас не оступиться: может, я сегодня прокачусь на «мерседесе»!..

— Твой? — спрашивает он, пхнув коленкой мешок Петера.

— Брата моего треклятый мешок. Утопить бы его в этом омуте!

— Топи, чего тебе?