Школа жизни. Воспоминания детей блокадного Ленинграда - Бедненко Владимир Николаевич

Дошла очередь и до отца. В начале 1941 года он внезапно исчез. И хотя мама старалась как-то меня успокоить, но по косым взглядам и намекам соседей я догадывался, что отец арестован. Как только закончился учебный год, мама отправила меня к деду в Быхов, а сама осталась в Гомеле.

В Быхове летом обычно собиралась вся многочисленная семья деда. В тот год так, к сожалению, не получилось. И тем, кого не было тогда в доме родителей, было не суждено когда-либо встретиться с ними. Не приехал ни один из четырех сыновей. Старший из них — Ефим, мой отец, был под арестом. Через пару месяцев после начала войны он был освобожден и восстановлен в звании. Начал он войну под Москвой, участвовал в обороне Сталинграда, в боях на Курской дуге, в освобождении Праги и взятии Вены и закончил войну в Маньчжурии в звании гвардии полковника.

Второй сын, Давид, — капитан артиллерии, весельчак и красавец высокого роста и богатырского сложения, служил вблизи западной границы. По рассказу сослуживца, он был тяжело ранен в бою в первые же дни войны и застрелился, чтобы не попасть в плен. Третий сын, Исаак, в начале 30-х годов уехал добровольцем на строительство Комсомольска-на-Амуре и остался там жить. Ушел добровольцем на фронт, воевал командиром танка и в 1943 году погиб под Смоленском.

Младший сын, Иона, весной 1941 года окончил летно-техническое военное училище и уехал по назначению в Забайкалье. Был парторгом эскадрильи и участвовал в войне с Японией. Собиралась приехать чуть позже старшая из дочерей — Раиса, жившая с мужем и двумя детьми в Мозыре. С началом войны ее муж, партийный работник, ушел в армию, и она не успела эвакуироваться. При попытке выбраться из города была задержана полицаями, опознана как еврейка и жена «комиссара» и зверски убита вместе с детьми: Фридом 11 лет и Лизочкой — 6.

В Быхове в то лето были лишь четверо моих тетушек. Одна из них — замужняя с грудным ребенком — жила в Быхове. Ее муж был инвалидом с рождения. Другая училась в педучилище в Могилеве и приехала на каникулы. Во время войны после гибели на фронте жениха вступила добровольно в армию, отучилась на курсах минометчиков и воевала под Ленинградом. Осталась незамужней, будучи до конца жизни верной своему жениху. Две младшие были еще школьницами старших классов.

17 июня 1941 года мне исполнилось 10 лет, а через 5 дней началась война. Утром 22 июня я играл в соседнем дворе со своими друзьями, как вдруг прибежал какой-то мальчик с криком: «Вой на! Началась война!» На него зацыкали: «Ты что, с ума сошел? Разве можно такое говорить?» Однако это оказалось правдой. И буквально на следующий день над Быховом появились немецкие самолеты. Город они вначале не бомбили, и было очень интересно наблюдать за ними. Узнавали их на большой высоте по характерному ноющему звуку. Нашей авиации вообще не было видно, не слышно было и зенитных орудий. Поэтому немецкие летчики чувствовали себя совершенно безнаказанно.

Я был свидетелем того, как вдоль улицы бежала, металась из стороны в сторону пожилая женщина с мешком за плечами (видимо, направлялась на базар), а немецкий истребитель на бреющем полете строчил по ней из пулеметов, и пули высекали искры из булыжной мостовой. Самолет летел так низко, что был виден смеющийся пилот. Пошли на запад колонны красноармейцев, вооруженных винтовками. Танков или хотя бы орудий я не видел, если не считать грузовиков-полуторок со счетверенными пулеметами «Максим». Но дух у этих молоденьких загорелых ребят тогда еще был высокий. Помню, как они кричали нам, мальчишкам, что зададут немцам жару на Березине, и дальше немцы не пройдут. Однако вскоре потянулись на восток беженцы, и среди них военные без оружия, в окровавленных бинтах, с глазами, безумными от пережитого.

Фронт стремительно приближался. Уже была слышна орудийная стрельба. Стало ясно, что дольше оставаться в Быхове нельзя. Самым энергичным и деятельным человеком из всех была тетушка Мария (та, у которой был грудной ребенок). Она и стала, по существу, главой семьи в этот критический момент. Не знаю, как ей удалось добыть лошадь с телегой. С вечера было собрано и уложено на телегу самое необходимое. К нам присоединились ближайшие родственники и соседи. Таким образом, всего набралось около 25 человек, в том числе маленькие дети и инвалиды, которые не могли идти пешком. Поэтому для вещей на телеге оставалось не так уж много места. В общем, это не очень волновало. Ведь все были уверены, что достаточно будет перебраться на левый берег Днепра, чтобы оказаться в безопасности. А через месяц-другой немцев прогонят, и можно возвращаться домой. У деда в ближайшей деревне был старый друг, который помог бы как-то разместить всех нас на это время. Были сняты со стены увеличенные фото сыновей в военной форме и вместе с ключами от дома и наказом посматривать за ним переданы соседу.

Рано утром 2 июля, до наступления жары (а лето в тот год было особенно жаркое), мы двинулись в путь к мосту через Днепр и дальше на восток. Шли мы медленно. Неожиданно, когда мы дошли до середины моста, впереди показалась моя мама — босая, с котомкой за плечами. Она пробиралась ко мне из Гомеля в сторону фронта, где на попутках, а где пешком. Благо у нее сохранилась и ей помогала какая-то старая справка о том, что она жена майора Красной Армии. Опоздай она на каких-то полчаса, и мы с ней уже никогда бы не встретились.

Буквально через несколько минут после того, как мы перешли мост и углубились в ближайший лесок для отдыха, раздался ужасной силы взрыв. Мост был взорван. А к утру 3 июля Быхов был захвачен немецким войсками. Чтобы представить, какая судьба ожидала нас, скажу, что в годы оккупации были казнены все не успевшие уйти евреи — горожане и жители деревень Быховского района, всего около 5000 человек.

Видимо, взрыв моста помог взрослым осознать, что надо уходить побыстрее и подальше. Переночевав и перекусив у дедушкиного друга, мы двинулись дальше. К вечеру следующего дня мы пришли в деревню Дабужа. Председатель колхоза принял нас хорошо и разместил в здании школы, попросив помочь назавтра колхозникам в поле. Работоспособные женщины с рассветом ушли на работы. В школе остались лишь дети под присмотром моей бабушки, другие старики и инвалид.

Ближе к полудню из-за ближайшего леска поднялся дым и прибежал деревенский мальчишка с криком, что немцы бомбят соседнюю деревню. И вскоре послышался знакомый ноющий звук немецких самолетов. Четыре бомбардировщика стали быстро снижаться над деревней. Только бабушка загнала детей внутрь школы, как вдруг раздался оглушительный взрыв, меня бросило наземь, все заволокло дымом, показались языки пламени, и запахло гарью. Я был оглушен, почувствовал что-то горячее на затылке и обнаружил, что это кровь. Только после этого я увидел, что мое левое плечо разворочено до кости. И тут вбежала моя мама, схватила меня в охапку, вытащила наружу, кое-как обмыла водой из колодца и перетянула рану на плече своей косынкой. Вокруг творился ужас. Крики раненых, вой собак, ржание лошадей из горящей конюшни… Но этого немцам показалось мало. Самолеты на бреющем полете открыли пулеметный огонь по деревне и беззащитным людям.

Мы с мамой бросились подальше от этого ада. Оба мы были босые, и бежать по жнивью было нестерпимо больно. Мы выбежали на проселочную дорогу и увидели приближавшийся грузовик с военными. Машина остановилась. Молоденький командир выскочил из кабины, забинтовал мои раны и, услышав, что мой отец майор, подвез нас до полевого госпиталя, находившегося неподалеку в лесу. Мне сразу же обработали и перебинтовали раны. К счастью, хотя рана плеча выглядела достаточно серьезной, но кость не была задета, а рана головы оказалась вообще пустяковой. Мы с мамой оказались в госпитале без каких-либо документов, без обуви и почти нагими. На мне были лишь окровавленная майка и трусы, на маме — лишь легкий сарафан. Она воспользовалась возможностью вернуться в Добужу санитарной машиной, посланной туда для оказания на месте помощи раненым крестьянам, и ей удалось разыскать свой паспорт, мое свидетельство о рождении и ту самую справку о муже-майоре. Это было большой удачей. Привезла она и что-то из одежды. Можно себе представить, чего ей стоило оставить меня одного, раненного, с риском снова потерять, но другого выхода не было.